нефть стояла заглавной буквой. Нефть помогала здешней земле экономически крепнуть, а людям жить лучше. И вот эта громадная ноша забот Латунина, естественно, должна была им частями и долями перекладываться на загорбки таких, как он, Мержин, благо загорбки дюжие, ибо кадры в области, за редким может быть исключением, подбирались надежные, крепкие. И было ведь из кого выбирать! Недаром говорят, что народ в Сибири живет хоть и сборный, но отборный. Люди проходят здесь шлифовку, огранку дай бог какую. В чистый, целительный воздух Сибири Мержин давно уверовал и вряд ли теперь уже захочет менять Приобье на Кубань. Нет слов, осибирячился! И все, что вершится на просторах Западно-Сибирской низменности, давно стало ему родным.
Мержин, как и Латунин, был, конечно, за наращивание добычи нефти. Так оно замышлялось. Так оно было. За последние годы добыча все возрастала и возрастала, дошла до высокой точки и остановилась. Вершинный рубеж был взят, а к новому путь осложнялся. Просто так, одним натиском дополнительные миллионы тонн нефти не вырвать: затраты нужны, перестройка, а она займет время. Механизм большой, да смазан еще плоховато: не все колеса и шестерни крутятся в лад, без скрипа. Отладится многое, но всему свой черед.
Наедине с собой, представляя в подробностях картину нефтяных дел Нарыма, Мержин убеждался в своей правоте еще сильнее, нежели в разговорах с Латуниным. Предел есть, существует, хотя бы до поры. Но чем измерить предел, в каком месте можно точно поставить зарубку? Существует ли вообще такой измерительный инструмент?
Николаю Филипповичу приходила на память пора строительства Нефтеграда, добыча там первой нефти. Вот уже где напрягались — пупы трещали! Какой был порыв! Какой подъем сил и взлет духа! Не знали по сути ни нормального сна, ни отдыха. Казалось: еще одно перенапряжение — и споткнешься, увязнешь в болотной жиже, утонешь, как тонули болотоходы со стопроцентной гарантией проходимости. Однако и эту увязшую сверхтехнику мирового класса люди извлекали из хлябей, отдыхивались, чтобы продолжить, продвинуть начатое. Брались и делали больше вдвое, втрое…
Вспомнилось как-то Мержину… Сдали среднюю школу, а тепло подвести не успели. Морозы ковать стали рано, тайга трещит. Нефтяникам холод на руку, а ученикам, педагогам — беда. Пришел он однажды в школу, увидел продрогших детей с посинелыми лицами. Пишут — ручки в скрюченных пальцах не держатся. Учителя в шали кутаются, в шарфы, на него поглядывают недобро… Ушел он из школы с разбитой душой. Наутро созвал итээровцев, служащих разных контор. Договорились всем отработать по нескольку выходных дней и достроить котельную. И ведь управились! А казалось — нет больше сил, нет возможностей, хоть школу на зиму закрывай…
Но трудность трудности рознь. Котельная в Нефтеграде тех лет — частный, не крупный случай. Миром с котельной справились быстро. Попробуй быстро выдать прирост нефтедобычи на миллионы тонн…
Строптивость Мержина вызывала в Латунине раздражение. Викентию Кузьмичу казалось, что генеральный директор нефтеобъединения хитрит, приберегает запасы на черный день, если, не дай бог, такой день на голову свалится. Он был убежден, что если напрячь усилия всех, то нефть пойдет напористее. По-своему понимая Мержина, он находил его человеком без сомнения трудолюбивым, прямым, открытым, не способным на лесть, угодничество. Латунину стало казаться, что Мержин начал мельчать и себя изживает. Есть смысл подумать найти ему замену…
Латунин ладонями сжал виски. У него появилась сильная головная боль, что было в общем-то редко: умел снимать перегрузки самовнушением, прогулками, коротким, но крепким сном. А тут слишком много всего навалилось, слишком. Прогулки не приносили бывалого успокоения, разладился сон. Ушли месяцы на борьбу за переноску площадки нефтехимического комбината, и не избылись еще палящие душу дни после смерти и похорон матери. Она жила все время с ним, до конца оставалась советчицей, ласковым другом. Простая женщина, умная, с властным характером, она любила порядок… Смерть не упросишь, ее не умилостивишь. Не стало близкого человека… Недавно Викентий Кузьмич посетил выставку картин одного художника-сибиряка. Был там портрет матери живописца, тоже недавно умершей. С полотна смотрело призрачное, как бы размытое лицо старой женщины, повязанной платком, одетой в обычное деревенское платье. Старушка стояла прямо среди широкого поля, а перед нею стелилась и за полотно, вдаль уходила дорога, будто вот только-только она проводила сына и грустно смотрит вослед… Латунин долго не отходил от этого полотна. И тогда вот так же вдруг защемило сердце и отдалось в висках…
Викентий Кузьмич вынул из стола таблетки от головной боли. «Не стоит, — сказал себе. — Надо попробовать так превозмочь». Поднялся, прошелся по кабинету, взглядом остановился на стопках бумаги, на кипах газет, книг, журналов. Хотелось сосредоточиться на чем-нибудь отвлеченном, приятном. Но вспомнились медики, недавнее выступление у них по поводу открытия нового академического института кардиологии. Нет, у него здоровое сердце, и лучше него никто об этом не знает. Это все перегрузки, они стали напоминать о себе чаще. Продлить, обязательно надо продлить время вечерних прогулок и попытаться хотя бы полдня в неделю выкраивать для полного отдыха…
Латунин налил в стакан минеральной воды, отпил и, сев за стол, убрал на прежнее место таблетки…
6
Первый город нарымских нефтяников еще восставал из тайги над обской протокой, а уже затеялось новое поприще — крупный нефтепровод. В то время действительно ничего похожего в мире не строилось. Болота васюганские дрогнули, реки всколыхнулись от ледорезных машин, и сама Обь приняла в свое русло мощный дюкер. Техники понадобилось несметно. И техника вся многосильная, зверем ревущая. Трассовики двигались с юга на север и с севера на юг, чтобы где-то на середине почти тысячекилометрового пути встретиться и обняться по-братски, как это бывает при сбое тоннелей, в шахтных проходках. Время на все отпускалось короткое: магистраль должна была замкнуться через полтора года.
Огромная стройка сначала шла хорошо, стучала, как сильное сердце от напряженного бега. И вдруг пульс ослаб, почти замер. Сразу выявилось много узких мест. Их нужно было немедленно «расшивать». Навалились сплеча, дружно, разом.
Никому не давал покоя Викентий Кузьмич, а себе-то уж — в первую очередь. Пробыл он на нефтепроводе тогда в общей сложности два с лишним месяца. Обеспокоены были все — от министра до сварщика.
Люди изматывались, как марафонцы, чтобы успеть до весенней распутицы. Штаб стройки действовал в Парамоновке
