потому что йоссы уже идут не за кровью, а за местью и смертью… Я понимаю это в тот же миг, в который охватываю глазами жуткое зрелище — а ещё через миг картина оживает: один из йосс бросается вперёд, и в воздухе виснет дарт, лунным лучом взблескивает цепочка, но почти одновременно слева кидается второй зверь…
Я едва не пропускаю, как мне в лицо летят поводья.
Миг — и Гризельда Арделл соскакивает с храпящей лошади снег. Второй — и мчится по тропе туда, где вокруг островка с сосной валяются тела и кипит вир смерти.
Третий миг — и сумка летит в снег, а в руке варгини мелькает короткий охотничий нож.
Резким движением Гризельда Арделл вспарывает себе ладонь.
И кровь варга чертит по снегу полосу — алую на белом.
ГРИЗЕЛЬДА АРДЕЛЛ
Мир осыпается искрами.
Занимается голодным кровавым пламенем.
Заходится алым смехом безумия, и из смеха выплавляются сотни, тысячи дрожащих огненных нитей, пронизывающих мир и её саму, и каждая нить взывает: коснись, поддайся, шагни! Ты больше — не-вместе, ты нынче — на лёгких путях, так подними руку и будь с нами, повелевай низкими тварями, смейся над ними, они просто жертвы, разве они не жалки?
Огненные линии чертят вывернутое нутро мира, рисуют сущность йоссов, тех, кто припал к снегу, или бросился в атаку, или замер, подгадывая момент: каждая вена и каждая слабая точка, каждое сердце, слабые сосуды, в глубине каждого спит бездумная, душная ярость хищника: крови, крови, терзать, убивать, крови…
Отвернуться и не видеть, отойти и не приказывать — сосуды в сердцах расколются, и йоссы кинутся вперёд, обуянные десятикратной яростью, рядом с которой их обычная жажда крови — ничто. Сметут всех, кроме того-кто-над-ними, кто пролил свою кровь на снег — и потому имеет высшее право приказа.
Но она протягивает разрезанную ладонь, из которой вырастают одна за другой горячие огненные нити, нити распускаются, разветвляются, будто вены, и становятся диковинной паутиной, которая оплетает одного йосса за другим — сковывает приказом воли не Пастуха, но Хозяина, и они останавливаются, ибо ничто не говорит для зверей громче голоса крови, а Гриз теперь говорит её голосом:
— Замрите.
Нити растут и растут, и паутина превращает зверей в коконы, неподвижные жертвы, внимающие воле варга. Жаждущие приказа так же сильно, как крови, тоскующие по нему сильнее, чем по пище и сну.
Огонь течёт по венам, занимается пламенем снег под ногами, и остаётся она да лёгкий путь под ногами: шаг за шагом — в огненную бездну. Бешенство алых нитей налетает и глушит хохотом: давай же, рвани как следует, поведи их за собой или закончи всё единым словом. Ты сейчас — их кровь и их сердце, и ты стоишь на белой площади, испачканной алым, и ты знаешь слово, одно слово, закончи всё сразу, они только жертвы…
Пламя пожирает небеса и по крупице выпаливает мысли, и чувства, и память, и даже боль. Огонь вздымается торжествующим вихрем, хлопает в ладошки и вот-вот поглотит мир совсем, обратит его в пустошь…
Но среди огненной пустоши воздвиглась крепость. Город с крепкими, обожжёнными за годы стенами — пламя опаляет их, но не в силах перехлестнуть. Отскакивает и обиженно скребёт по стенам старушечьими когтистыми пальцами, всхлипывает жалобно, точно мальчишка-нищий: открой мне, открой же мне, шагни же в меня, погрузись…
Мы будем — вместе, нашёптывает пламя — прими меня, растворись во мне — и я перестану обжигать тебя, я буду в тебе, о мой сосуд, так иди же, иди ко мне, иди по лёгкому пути, ты увидишь — как славно быть Хозяйкой, обретёшь невиданную мощь над всеми низкими тварями, только шагни в меня, отдай истинный приказ — и позволь огненным нитям окутать и тебя тоже…
И сгори, чтобы восстать из пепла — иной, прекраснее любых фениксов.
Но опалённые губы складываются в усмешку: лишь чистые ходят в пламени. И я не тот, на Площади Энкера, а потому — «Замрите», не «Умрите», и теперь вот ещё — «Усните…»
Огненные нити вопят и рвутся из рук, но она тянет за них — осторожно, чтобы не причинить боли. Шепчет каждой: спать, спать, не слушайте, на самом деле крови нет, успокойтесь, всё сейчас кончится, а сейчас вы просто ляжете и уснёте, и будете спать крепко-крепко и видеть во сне вольные снега…
Наша, наша, наша — торжествуют нити на ладони и прорастают внутрь неё, вглубь неё, пытаются оплести и стиснуть сердце, опоясать хищным сознанием: смотри, звери уснули, смотри, они покорны, а значит, ты — наша теперь, так шагни же на лёгкие пути, уйди совсем и будь что будет, потому что важно — только кто жертва и кто хищник, кто раб и кто господин, и ты же знаешь — что из этого ты?
Знаю, кивает она, стоя в огненном вихре, с протянутой рукой, из которой тянутся пылающие нити. Я знаю, я помню.
Шерсть зверей под пальцами и весенние призывные песни, хлопоты питомника и свой Ковчег. Стены крепости обожжены, но сама она стоит — наполненная дорогими жильцами, и в бесконечных галереях памяти — молодая варгиня в общине терраантов, и юная ученица-варг с хлыстом скортокса, и девочка, кружащаяся в танце на льду.
Я Гриз. Гриз Арделл. И мне пора.
Стиснуть пальцы, обрывая огненные, наполненные хохотом и зовом нити.
И отсечь воззвание к крови, вернувшись в свой мир.
В лучший из миров, лишь слегка окрашенный багрянцем.
ЯНИСТ ОЛКЕСТ
— Замрите, — сказала она. Не голосом невыносимой варгини, главы питомника.
Резким и жёстким, вспарывающим, как кинжал — зловещим голосом крови. Она раскрыла пальцы навстречу йоссам, повела ладонью с алым знаком на ней — и они замерли мгновенно, все. Даже тот, который пытался броситься на Нэйша слева и почти встретился с кинжалом устранителя. Перекувыркнулся в воздухе, упал в снег, и остался лежать без движения, и я так и не понял, что его остановило — клинок или приказ.
— Варг крови, — презрительно кривя губы, сказал Петэйр, и я отмахнулся мысленно: кто угодно, но не она, это уж точно не про неё…
Среди белого и алого плавала теперь тишина: они все смолкли, будто хозяйская рука рванула за ошейник. И смотрели на неё, опускаясь в снег, и на миг мне показалось: сейчас они поползут. Прижимаясь брюхами, пачкая шубы — поползут ей навстречу, чтобы лечь у её ног и показать, что она их божество.
Но она не стала
