Эта ужасная попытка прекратить существование свободных и древних наций проистекает из всей нацистской доктрины о тотальной войне, которая отказывается от понятия, что войны являются лишь войнами государств и армий, как это предусматривает международное право. Нацистская тотальная война явилась также войной против гражданского населения, против народа в целом. Гитлер заявил Кейтелю в конце польской кампании: «Жестокость и суровость должны лежать в основе этой расовой борьбы для того, чтобы освободить нас от дальнейшей борьбы с Польшей». Эта цель биологического истребления расы (геноцида) была сформулирована Гитлером в его разговоре с Германом Раушнингом в следующих выражениях: «После войны французы жаловались, что немцев на 20 миллионов больше, чем нужно. Мы соглашаемся с этим заявлением. Мы приветствуем регулирование численности населения. Но нашим друзьям придется нас извинить, если мы каким-либо другим образом разрешим вопрос об этих двадцати миллионах. После всех этих веков хныканья о защите бедных и угнетенных пришло время для нас решиться защищать сильных против слабых. Одна из основных задач германского государственного управления заключается в том, чтобы навсегда предотвратить всеми возможными средствами развитие славянских рас. Естественные инстинкты всех живых существ подсказывают нам не только необходимость побеждать своих врагов, но и уничтожать их. В прежние времена победитель получал прерогативу на уничтожение целых племен, целых народов. Осуществляя это постепенно и без кровопролития, мы демонстрируем нашу гуманность.
Сэр Хартли представил обзор сосредоточения нацистами власти в своих руках, агрессии против других государств, военные преступления, преступления против человечности, заклеймив обвиняемых, как «подлых убийц».
В конце судебного заседания Геринг сказал Риббентропу:
— Дожили, нечего сказать — будто мы и не представили свою защиту!
— Да, это пустая трата времени, — согласился с ним Риббентроп.
Кейтель, не глядя ни на кого, с остекленевшим взором проследовал к лифту, спеша спуститься вниз первым и вообще уйти с глаз долой.
Тюрьма. Вечер
Камера Риббентропа. Беспорядок в камере был еще ужаснее, чем обычно. На койку была брошена груда белья, стол завален листками бумаги, на которых бывший глава внешнеполитического ведомства рейха суетливо набрасывал свои мысли, в углу кучей были свалены книги, белье и бумаги, неопрятность самого обитателя камеры поражала.
— Так вы слышали сэра Хартли Шоукросса? — после продолжительной паузы спросил меня Риббентроп и удрученно поцокал языком. Мне показалось, что ему приходится делать над собой усилие, чтобы говорить. — Джексон по сравнению с ним сегодня утром был сама любезность. Сказать о нас такое! Это уже просто неблагородно! Вы считаете это допустимым? Я тут кое-что записал на память!
И бросился к столу разгребать листки бумаги, чтобы зачитать мне кое-какие фразы Джексона.
— Вот здесь он говорит о том, что якобы я в присутствии министра Бонне допустил высказывание в антисемитском духе. Я не мог сказать ничего подобного уже хотя бы потому, что всегда считал самого Бонне евреем. Так что такого и быть не могло! Далее, он утверждает, что я оказывал давление на Шушнига. Да мы с ним всего два часа беседовали — и кто-то берется утверждать, что я мог оказать на него давление!
— Папен заявил, что именно так все и было, причем сказано это не в частной беседе, а у свидетельской стойки во время перекрестного допроса сэром Дэвидом — если вы, конечно, помните.
— О, так он об этом и правда заявил? Ну, может, он просто путает меня с Гитлером. Мне кажется, тот с ним говорил без обиняков. Но я — нет! То есть я предполагаю, что Гитлер мог такое сказать, но знать это точно — нет, не знаю.
Риббентроп и далее продолжил представлять свои путаные оправдания в тщетной попытке снять с себя ответственность за развязывание войны, за агрессии против других стран. Он упомянул о бесстыдной позиции, занятой Польшей в вопросе о данцигском коридоре. Но суд ведь доказал, что Гитлер заранее планировал нападение на Польшу, возразил я. Пограничный инцидент в Глейвице — лишь провокация, которой он воспользовался для развязывания войны.
Риббентроп принялся уверять меня, что на тот момент ничего подобного ему известно не было, что же касается инцидента в Глейвице, он даже решил занести его в свою личную «Белую книгу», поскольку не сомневался, что это провокация самих поляков.
На тему преследования евреев он заявил мне следующее:
— Никто не потратил столько нервов, переубеждая Гитлера изменить курс, как я! По этому поводу у нас с ним было четыре или даже пять серьезных споров — я же вам о них рассказывал, помните? Но он просто ни в какую не хотел идти ни на какие уступки! Что тут можно было поделать? Сначала еще я поднимал эту тему, но потом он даже упоминать о ней запретил.
Стычка Риббентропа с Гитлером 1940 года по какому-то явно малосущественному вопросу разрослась в воображении бывшего министра иностранных дел до масштабов серьезнейшего конфликта но принципиальному вопросу отношения к евреям, причем он отводил себе роль радетеля за интересы евреев и их главного в Третьем рейхе заступника. Потом из одного конфликта их стало уже «четыре или даже пять».
Камера Геринга. Когда я проходил мимо, он зазвал меня к себе.
— Все сказанное мною сегодня за обедом беру назад, — заявил мне Геринг. — Джексон был еще снисходителен, если сравнить его речь и речь Шоукросса. (Мне сразу же стало ясно, чье мнение выражал Риббентроп.) Да, льстить нам и говорить нам комплименты они явно не настроены! Вы не заметили, как он сказал такое, отчего я просто пришел в бешенство? Нет, я должен вам это показать! Эта история о 50 английских летчиках. Я же доказал, что меня там вообще не было! Были и другие высказывания, но тут уж приходилось делать вид, что я спокоен.
Знаете, а ведь кое-кто из нас даже составлял таблицы, в которых указывалось, сколько раз каждого из нас упомянул Джексон. Я на первом месте — 42 раза! А Шахт — только на жалком втором, и то с огромнейшим отрывом. Но я убежден, что вел себя все равно порядочнее, чем он, как я вам уже говорил сегодня днем! Мне тут дали прочесть вторую часть речи сэра Хартли — завтра с утра пораньше он даст жизни остальным! По сравнению с ними я вообще мальчик из церковного хора. Обязательно послушайте, что он скажет завтра утром.
Знаете, когда Джексон задал свой вопрос о том, как бы все выглядело, если бы здесь, в этом зале, представил бы свою защиту сам Гитлер, — а я вам точно могу сказать как! Первое, Гитлер взял бы на себя всю полноту ответственности. Второе, уверяю вас, кое-кто из нас, обвиняемых, уже не храбрился бы так. Им бы уже не удалось отговориться своими бреднями о том, что они, мол, всегда были против него. Другое дело — Гиммлер.
Окажись он здесь, он, поняв, что ему уже терять нечего, позаботился бы о том, чтобы прихватить с собой на виселицу и парочку генералов вермахта. Он бы сказал — вон тот знал, и этот тоже. Вон тот совершил это зверство, а этот — то. И так далее.
— Как я понимаю, и против вас у Гиммлера нашлось бы кое-что из того, отчего вам не поздоровилось бы, — мимоходом бросил я.
