но он умер за свой таган.
Я некоторое время смотрела на чужую скорбь, наконец вздохнула и задала новый вопрос:
– А не солгала ли ты, Хенар? – Вышивальщица ответила мне непонимающим взглядом, и я продолжила: – Илан мертв, он теперь не ответит на обвинение. А может, всё иначе и у тебя все-таки есть тайна?
– Нет у меня тайн! – сердито воскликнула узница. – Почему ты так хочешь обвинить меня? Я сказала тебе правду, как ты хотела, но ты не веришь. – Она невесело усмехнулась: – Я так и думала, что не станешь верить. Он ведь любил тебя. Илан был хорош собой. Какой женщине не понравится внимание мужчины? Да еще такого видного, как Илан. Если бы Танияр его не опередил, наверное, тебе бы не пришлось скрывать, что Илан тебе нравится.
– Довольно, – без гнева и раздражения остановил ее Танияр. – Я верю своей жене, не стоит жалить. Твой яд не пробудит сомнений.
– Ашити складно говорит, ей хочется верить, понимаю, – склонила голову Хенар. – Я не стану говорить того, что ты не хочешь слышать, дайн, даже если это может быть правдой. Тем более Илана больше нет, и опасаться тебе нечего. Никто больше не смутит сердца твоей жены.
– Продолжай, свет моей души, – кивнул мне супруг, более не обращая внимания на узницу.
Вот ведь… стерва! И как после этого верить в простодушную Хенар, которую можно обвести вокруг пальца сладкими речами?! Стратег! Как же искусно вплела отношение бывшего советника ко мне. Кто не знает, что Илан был увлечен женой Танияра, когда она еще и женой не была? Об этом знают все! И что в Курменай ради меня ездил, и что после смотрел с тоской, хоть и не тревожил.
И дайн об этом тоже знал. Скрыла бы я, рассказали ягиры. И коли было бы так, то удар мог достичь цели. Сомнения, рожденные словами вышивальщицы, пробудили бы ревность. Ревность способна затмить разум. Всё это было способно возбудить подозрения и вызвать обиду. А обида вынуждает идти наперекор и искать подвох. Так было проще склонить Танияра в свою сторону и добиться оправдания, потому что гнев был бы уже устремлен на меня.
Однако мой муж не был ни эгоистом, ни ревнивцем, ни себялюбцем. Будь он таким хоть в малой доли, то сейчас уже должен был не столько слушать ответы узницы, сколько отыскивать брешь в моей верности. Но дайн Айдыгера имел иной склад характера, и, даже не глядя на него, я знала точно, что навет и грязные намеки не коснулись его души. Я была уверена в нем так же, как и он во мне. И эта мысль расцвела на моих устах широкой улыбкой.
– Стало быть, Илан желал тебя отравить? – переспросила я.
Хенар бросила на меня короткий взгляд и отвернулась, буркнув:
– Я сказала правду.
– Хорошо, – не стала я спорить. – Илан так Илан. С мертвого ведь не спросишь. – Она снова бросила на меня взгляд, и я сменила течение разговора: – Тебя кормили, Хенар? Ты, наверное, голодна?
Я увидела, как узница сглотнула. Она была и вправду голодна.
– Прости, о тебе плохо заботились, – повинилась я. – Я прикажу подать тебе еды, хочешь?
– Лучше уж отпусти, а поесть я и дома могу, – ответила она.
– Еще немного поговорим, и дверь темницы откроется, обещаю, – заверила я.
– Спрашивай, – ворчливо отозвалась Хенар.
– Расскажи, почему Мейлик хотела иметь много братьев?
Вот теперь взгляд вышивальщицы был полон искреннего изумления. Я пояснила:
– Она как-то сказала Эчиль, что мечтала иметь много братьев и что от сестер нет пользы. Почему твоя дочь это сказала?
– Откуда мне знать? – пожала плечами узница. – Мейлик сказала, вот ее и спроси.
– Но вы же мать и дочь, – удивилась я. – И так близки. Мейлик проводит у тебя столько времени. А когда выяснилось, что отравить хотели тебя, она так искренне переживала, даже плакала. Мне кажется, что мать знает о своем дитя всё, особенно в детстве. А ты любящая и заботливая мать, и мне думается, что ответ тебе известен. Поделись. – Хенар растерянно пожала плечами, и я продолжила: – Ну, хорошо. Давай попробуем вместе разобраться. Расскажи про ее детство.
– Хорошее у нее детство было, как у всех, – отмахнулась женщина, но я не спешила успокаиваться:
– Но, Хенар, как такое может быть, чтобы матери было нечего сказать о своем дитя? Мейлик – твоя единственная дочь. Ты в любви ее зачала, выносила, родила, выкормила и растила, заботясь как о нежном цветке. Разве не так? А если так, то и историй о дочери у тебя должно быть немало. Если я спрошу Тамалык про ее детей, так я до вечера от нее отойти не смогу. А ты отмахиваешься. Потом обижаешься, что я ищу в вашем прошлом тайны. А как не искать, если ты сама туман напускаешь?
– Ничего я не напускаю! – возмутилась вышивальщица. – Озорницей она была. Бойкая, веселая. Вот, видать, о братьях и мечтала. С ней все дружить хотели, а Мейлик только тех и подпускала, с кем ей интересно было. Иным и подойти не даст. И соседям на нее была радость глядеть, и детям поиграть всегда охота. Так и толпились под окнами, гулять зазывали. Вот так и росла.
– Хенар, расскажи про Белек, – попросила я с улыбкой. – Какая она?
– Озорная больно, – проворчала узница. – Глаз да глаз. Только отвернешься, а уж лезет куда-нибудь. Вот два дня назад к полкам полезла. Знала, что там ягоды. Мы с Мейлик на двор вышли, Белек еще спала. А как вернулись, она стоит на скамейке и ягоды ест. Лицо красное от сока, волосенки со сна разлохмачены, ну такая забавная, – женщина хмыкнула. – Я ей говорю, зачем же залезла – упадешь. А она мне: «Баба, ай-яй», – и пальчиком грозит, чтоб не ругалась, выходит. И вроде бы и поддать надо, что ягоды подавила да извозилась, а я смеюсь.
– Наверное, про маленького ребенка можно много историй рассказать, – улыбнулась я.
– Ой, – махнула рукой Хенар, – сколько угодно. То бейкше в хохолок вцепилась, думала, оторвет вместе с головой. Уж на что дурная птица эта бейкша, а сама от Белек с криками бежала. А вот еще платьице ей новое примеряла…
– Почему про Мейлик у тебя совсем нет историй? – прервала я узницу.
Она открыла рот, чтобы ответить, но вдруг всплеснула руками и воскликнула:
– Да что же это?! Почему ты меня изводишь глупыми вопросами? То я отравить дочь хотела, а то и вовсе про нее сказать не могу! А с чего мне тебе рассказывать? Вот родишь мужу, тогда сама и
