человеческого тела. Так калечат люди, ведомые ненавистью, вскружённые властью.
Что-то подсказывало Дакину, что заложников в Авроре не осталось.
* * *
Доложить об итогах поисков взялся Мауро. Дакин на собрание не явился, и Казимира его понимала.
Тогда, выйдя из здания тюрьмы, он несколько минут простоял, согнувшись. Не блевал, только пытался отдышаться. Пропитанный пеплом воздух не помог бы ему прийти в себя. Сколько туда примешалось сладковатого, тошнотворного запаха мертвечины… Каз стояла рядом с Дакином, натянув повыше тонкую повязку, которая помогала не дышать дымом. Свою Дакин снял. Зря. Широко распахивал рот, кашлял и морщился. Не открывал глаз, наверняка, боясь снова увидеть… то.
Он не солдат. Не убийца. Он не должен здесь находиться.
— Как он? — спросил тогда подошедший Мауро.
Казимира поджала губы и мотнула головой — не трогайте — солдаты обогнули их, дальше осматривая улицу, больше не опасаясь ужасного Чёрного Монаха.
Когда Дакин выпрямился, то первым делом рвано выплюнул:
— Сильно отстанем.
— Можешь идти? — переспросила Казимира.
Одёрнув задравшийся рукав рясы, Дакин не ответил и поплёлся в ту сторону, куда ушли разведчики.
Сейчас, часы спустя, город уже сдался Рейтарам, и особняк городского наместника заняли Ариан Валлет и главнокомандующие. Дальнейшие указания Каз ждала в коридоре, но на принесённый кем-то хлипкий стульчик не села. Она опустилась на корточки, спиной вжавшись в стену и пытаясь унять дрожь в левой ноге. От напряжения, от усталости, от того, как всё ещё ныла лодыжка — пытаясь догнать на лестнице Дакина, Казимира поскользнулась на чём-то желтоватом с примесью крови. Всматриваться не стала, но теперь взгляд сфокусировался на отошедшей подошве ботинок. Столько месить грязь, болотную воду, ручьи вброд переходить — конечно, обувь развалится.
Каз откинула голову назад и, чтобы выбить все лишние мысли и тревоги, несильно стукнула затылком о стену. Хер там. Нос уловил вонь чьей-то рвоты, желчи, дерьма. Неизвестно, Казимира ли принесла их на себе, кто-то из солдат — или в комнатах особняка ещё остались мертвецы и следы пыток. Наверняка. Но не ей это проверять.
Терпение подвело Каз. Рывком она оттолкнулась от стены, голова закружилась, но Казимира заставила себя выйти в просторную прихожую. Споткнулась о раскуроченный огромный стол, осколки вазы шаркнули под ногой по потрескавшемуся кафелю. Выйдя за порог, Каз убрала с лица волосы, задержав руки на затылке. Надо опять всё это отстричь к херам собачьим, только мешается.
Дакина у основания лестницы Казимира заметила не сразу. Если бы он не поднялся выше, не позвал её по имени, Каз бы так и прошла мимо. Он побледнел больше обычного, глаза впали, и под ними залегли глубокие тёмные круги. Ей даже показалось, что на щеках у Дакина проступила щетина. Будто не часы они не виделись, а несколько долгих дней без сна и покоя. Чёрный балахон Дакин сменил на чёрную рубашку, явно с чужого плеча, болтающуюся на щуплой фигуре.
— Нужно поговорить. — Голос его подрагивал. Достаточно, чтобы понять — всё очень плохо.
— Что случилось? — переспросила Казимира.
— Помоги мне. — Слова упали, как гранитные плиты, прижимая её к земле. Скорее по инерции, чем осознанно, Казимира глянула на друга, ища раны, травмы. Может, пропустила чей-то удар, может, на него сейчас кто-то напал в городе?
На вид Дакин казался цел, мотнул головой в сторону сужающейся улочки слева. За их спинами раздались голоса — видимо, собрание закончилось. Теперь точно надо уходить. Вслед за Дакином Каз направилась туда, где их разговору не помешали бы.
На ходу он утёр нос рукавом рубашки, и на ткани остался маслянистый след, который в первую секунду Казимира вновь приняла за кровь.
Остановился Дакин резко, нервно, глянул Казимире за плечо. Они стояли на улочке, где и автомобиль бы не проехал, вытянешь руку — дотянешься до собеседника. Спиной Дакин прижался к одной стене, Каз плечом к другой, так, чтобы видеть и его, и дорожку, по которой они пришли. Заметила бы, если бы кто-то пошёл из особняка за ними.
— Я понимал, что к этому приведёт, — глухо проговорил Дакин. Сжимал и расслаблял кулаки, так быстро, что кожа на костяшках не успевала порозоветь. — Я видел умирающих. Изувеченных, избитых, сожжённых заживо. — Сил говорить в полный голос у него не осталось, и Дакин прошипел: — Но то делали коруфу.
Ох, атлу. Жил бок-о-бок с людьми, а всё равно отшельником. Так и не привык ко всей мерзости, что они могут сотворить. Всё-то ты забывал, всех-то ты защищал.
— Я не видел, чтобы человек по собственной воле…
Дакин редко моргал, таращился на кирпичную стену. Шок застил его глаза. Напрягаясь с такой силой, что плечи затряслись, Дакин скрестил руки. Казимире даже захотелось удержать его, как-то успокоить, да что она может сделать. Сказать «Ну, вот так обстоят дела. Живи с этим»?
— Они же не просто избавились от заложников, когда мы атаковали…
— Я знаю, — тихо отозвалась Каз, надеясь, что он остановится, не станет пересказывать, снова переживать увиденное.
— Те трупы лежали день четвёртый-пятый.
— Я знаю, — шепнула Каз, не глядя ему в глаза.
— Первый одержимый давно умер. Из него коруфу пересадили во второго, в третьего. А пока люди были живы, им отрубали конечности и прижигали культи, чтобы не умерли от потери крови…
— Я тоже это видела, — отчеканила Казимира.
Несколько секунд. Мазнула взглядом, поискала, не осталось ли выживших, и ушла. Прочь, прочь, прочь. Не дышать этим, не запоминать этого. Не искать Чёрного монаха, который помогал восставшим в этом зверстве.
— Выкалывали глаза, — Дакин не останавливался, будто получал какое-то садистское удовольствие, — клеймили калёным железом, кожу срезали.
— Хватит, — попросила Каз. Там, в коридоре, поняв, что спасать некого, она пыталась увести Дакина, звала его и тянула за собой, но он таращился на тела. Увидел больше неё, хотя не был готов ни к чему подобному.
— Их даже каким-то порошком обсыпали, — не затыкался Дакин, — я слышал о таком, чтобы разложение медленнее происходило. Понимаешь? Понимаешь, насколько они ненавидели этих людей?
И что отвечать? Что обскуры, которые годами страдали от рук чистеньких имели на это право? Что их можно понять? К зафери, я могу понять месть, но не упивание насилием. Во все времена обскуры восставали не для того, чтобы кромсать, жечь и издеваться над резистентами, а для того, чтобы с ними считались.
— Понимаю, — только и ответила Каз. Ненависть она понимала. Гастинский хорнефрет. Желание превратить лицо врага в месиво, переломать кости и оставить его захлёбываться кровью. Желание. Претворить же это в жизнь… Да как будто я чем-то их лучше.
— Я здесь не останусь, —
