Ознакомительная версия. Доступно 35 страниц из 174
брошенный на произвол судьбы, оказывается беспомощным перед надвигающимся смерчем. Безжалостным слогом автор рисует, как смерть и разрушение не щадят даже тех, на кого изначально возложена миссия служить образцом для подражания. Глядя на происходящее глазами Бройера, главного действующего лица – не путать с рассказчиком, комментирующим происходящее, – читатель наблюдает, как постепенно протагонист приходит к пониманию, что неизбежный итог войны – распад общности и гибель индивидуума:
Только сейчас Бройеру постепенно начинает открываться суть творящегося вокруг. Здесь шла борьба за порядок. За место под солнцем! Бессмысленная, безрассудная, без каких-либо шансов на успех, – так думает Бройер в отчаянии. Неужели это еще люди? Он видит клочья одежды, видит под зимними лохмотьями знаки различия и награды, офицерские фуражки с серебряными шнурами и засаленные румынские шапки, напоминающие сахарную голову. Среди них немцы, австрияки и люксембуржцы, хорваты и румыны. Начальники, подчиненные и просто товарищи. Рабочие, крестьяне, бюргеры, протестанты, католики и верующие в Бога, бедные и богатые, отцы и сыновья… Люди, росшие и формировавшиеся под сенью любящего родительского дома, в традициях гуманистической педагогики высшей школы, церковных заповедей о любви, когда-то окруженные защитой и заботой, воспитанные на идеалах всеобщего блага, проповедуемых национал-социалистическими организациями, или закаленные железной муштрой вермахта с его накрепко укоренившимися устоями. Люди, для которых такие понятия, как любовь и верность, товарищество и долг, в свое время много значили или которые еще сохраняли хотя бы налет так называемой буржуазной порядочности. А теперь? Ничего не осталось. Все эти роды и виды, отточенные за два тысячелетия человеческой цивилизации и культуры и двигавшие ее, были истреблены, священные нормы больше ничего не значили. Все потрескалось, как пожухшая ломкая скорлупа. Нет даже стадного инстинкта, руководившего древним человеком или зверем, – даже этого нет! Ничего, ничего…[138]
То же, что и Бройер, испытывают остальные герои романа, связанные приказом и присягой: судьба их безысходна, а жертва напрасна. Через это познание проходит и ефрейтор Лакош. Он оглядывается назад и видит неприкрытую правду:
Теперь он понял, что заблуждался и потому дошел до той точки, откуда нет пути назад. Но и впереди тоже не брезжило ничего. Там маячила неизвестность, угрожающая и покрытая кромешной тьмой – непроницаемые джунгли. Он чувствовал, как скованы мысли, словно загнанные в мышеловку. Это был конец, нелепый и безутешный, как конец злодея на электрическом стуле[139].
Показывая, как Лакош, а с ним и все остальные становятся невольными жертвами военной машины, у которых больше нет выбора, Герлах утверждает идею, после 1945 года успешно постулированную писателями “Группы 47” – те видели в молодом поколении невинных агнцев, пострадавших от деспотизма и войны. Ханс Вернер Рихтер, Альфред Андерш, Вальтер Кольбенхоф, Вольфдитрих Шнурре, Гюнтер Айх, Вольфганг Вайраух, Хайнц Фридрих и Вальтер Манцен – все они, прошедшие войну и плен, после возвращения апеллировали в своих публицистических работах к понятию “зерно коллективного переживания”[140], представляя молодое поколение как трагическую жертву[141]. Ханс Вернер Рихтер перекинул мосты коллективного опыта “от инквизиции до испытаний на фронте, от концентрационных лагерей до виселиц”[142]. Распространение “нарратива солдата-жертвы” определенно имело целью задать четкие идентификационные рамки и форсировать образование (литературной) группы. Когда Альфред Андерш в докладе “Молодая Европа формирует свое лицо” причисляет к молодому поколению “мужчин и женщин в возрасте между 18 и 35”, это не было случайностью. “От старших”, по Андершу, оно отличалось тем, что “не несло ответственность за Гитлера”, от тех, кто моложе, – наличием фронтового опыта и знанием плена, “решенной за них, навязанной жизнью”[143]. Так отмечалась инаковость, отличавшая “Группу 47” от литераторов в изгнании (“фронтовой опыт, плен”) и от преуспевающих писателей, оставшихся во внутренней эмиграции (“не несли ответственность за режим Гитлера”). Возрастной ценз в 33 года служил оправданием для тех, кому в 1933 году еще не исполнилось 23 лет и кто не мог участвовать в выборах. Вместе с тезисом о жертве получила распространение идея коллективного переживания, под символическим знаком которой сплотился союз людей, объединенных общим опытом и памятью о (молодом) немецком солдате. В романах и повестях появился образ поколения: рядовой солдат – жертва диктаторского режима. “Армия, которую предали” Германа Герлаха во многом перекликалась с романами Теодора Пливье “Сталинград” (1945), Ханса Вернера Рихтера “Побитые” (1949), Генриха Бёлля “Где ты был, Адам?” (1951) или Альфреда Андерша “Вишни свободы” (1952). Не всегда хронотопом повествования становился Сталинград (как у Герлаха), но “нарратив солдата-жертвы” был неизменным фокусом нового типа рассказа, который для внушительной части военного поколения предлагал иную расстановку акцентов и собирал на романном пространстве самые разные “травматические переживания” – ради одной только цели: “восстановления социальных взаимосвязей и внятной идентичности”[144]. В общественном сознании 1950-х годов прочно засели сталинградские цифры: из 300 тысяч солдат, замкнутых в котле, выжила и попала в плен 91 тысяча. Из них до 1956 года назад в Германию вернулось около 6 тысяч человек. Генрих Герлах принадлежал к этим немногим и потому считал своим долгом “оставить свидетельство от имени мертвых”[145].
В формировании коллективной памяти немцев не последнюю роль сыграли произведения художественной литературы, к каким относился и роман Герлаха. Читателя они притягивали еще и тем, что рассказывали гармоничную историю, которая способствовала “формированию национальной идентичности”. По мнению историков Конрада Ярауша и Мартина Сабро, коллективная память вместе с ее носителями (будь то группы или институты) нацелена на то, чтобы запустить в мир “великий миф” или “великие истории”. Фигура солдата-жертвы виделась непременным участником “связанного изложения истории, заключенной в четко заданные рамки”, истории, которая оказывала бы не только “воспитательное” воздействие, но и становилась “общественной доминантой”. “Только благодаря материализации, распространению и фиксации в умах” “эталонный нарратив” солдата-мученика и солдата-жертвы, установившийся в 1950-х годах, приобрел значимость для всего общества Федеративной республики Германии. Он являлся отражением “культурных веяний” и, улавливая “интонации времени”, обладал подходящими свойствами, чтобы быть услышанным в научной и популярной среде”[146]. Все вышеназванное вполне применительно к сталинградскому роману Герлаха, ставшего за годы настоящим бестселлером (в первые три месяца было продано свыше 30 тысяч экземпляров). В 1959 году за роман “Армия, которую предали” Герлах удостоился итальянской литературной премии “Банкарелла”, которая вручается с 1953 года и первым лауреатом которой был Эрнест Хемингуэй (“Старик и море”), а в 1958 году ее получил Борис Пастернак за роман “Доктор Живаго”. Утрату рукописи Герлах сначала объяснял для себя по-своему, полагая, что это цена, которую ему предлагалось заплатить в обмен на жизнь и свободу. Но он оказался к этому не готов. “Я вложил в роман слишком много труда и эмоциональных сил, чтобы сдаться без борьбы”, – писал он[147]. И теперь получалось, что он выходил из нее победителем. Но, увы, последовала новая битва.
Ознакомительная версия. Доступно 35 страниц из 174
