извиняюсь, коли так… Пора и мне отчаливать домой. Дела.
На том они и разошлись – вполне пристойно, вежливо.
XVI
Эта просьба доставила Антону неприятное чувство среди других, точно ею он поставил их, родителей Любы, в неловкое положение и то помнил и укорял себя за бессердечность: ведь они могли испытывать какое-то смятение, в которое он ввел их своей просьбой. Вот также он некогда переживал и эпизод со своим незадачливым столкновением велосипедным из-за неумелости просто.
В дни детства Антона велосипед считался роскошью – он был у немногих взрослых. И поэтому в апреле 1945 года, когда он (в шестнадцать лет) впервые сел на него (притом с полуспущенными шинами попался ему под руку), он не думал, что вскоре это приятное удовольствие доставит огорчение. Причем не раз. Начал он объезжать велосипед в обширном, захламленным чем попало, дворе немецкого дома, который занимала военная часть: ему неудобно было бы акробатничать и биться, а вернее, развлекаться, прямо на улице, мешая транспорту, пешеходам и шествующим по германским дорогам освобожденным европейцам из нацистских лагерей. Песочный двор обрамляли по краям какие-то постройки, сарайчики, садовые деревца; за ним на запад, простиралось поле. И он весь вечер по кругу мотался здесь, бесконечно крутил педали и падал (без зрителей) в вязкий песок, постепенно усложняя перед собой задачу. Так, подводил велосипед к валявшемуся ящику, на который вставал, и, перенося ногу через раму, сильно давил на педаль и отталкивался с места, а затем уж, сидя в кресле, крутил и вторую. Говорил себе: вот проеду хотя бы четверть круга. Потом – полкруга. А в конце-концов наладился и на большее, поняв принцип устойчивой езды и проявив сноровку. Накрутился до того, что еле-еле доплелся до постели: всю ночь ныли, болели мышцы ног, да и рук тоже. По крайней мере зарекся кататься дня три.
Однако следующим вечером Антон снова взялся за свое. И потянуло его уже не простор. Зато как помог ему дворовый сыпучий грунт: на твердой-то дороге катился – слушался его велосипед отменно, и он был на верху блаженства. Вот только с остановками пока не отработал, тем более, что также не действовал тормоз; так что, не умея еще своевременно останавливаться в случае необходимости или опасности, он тотчас причаливал к тротуарным деревьям и обхватывал стволы, чтобы не упасть. Конечно, поначалу. Оттого и занесло его маленько. Миновав по безлюдному тротуару здание, он пустился улицей немного вверх, а затем, насилу развернувшись, – и обратно. Но на его пути зияла глубокая воронка с раскиданным покрытием. Нужно было опять объехать ее, и он боялся попасть под автомашину. А тем временем навстречу ему катил также на велосипеде незнакомый капитан с офицерским планшетом, – Антон заметил его поздно: увернуться не успел – и они столкнулись на краю воронки. Свалились оба велосипедиста. Колесо трофейного велосипеда офицера превратилось в семерку. Он, потирая ушибленное колено, отряхиваясь, поправил фуражку и, багровея в гневе, ругал – но не сильно – Кашина (видел, что мальчишка перед ним):
– Не можешь ездить по правилам, не езди!..
– Так тоже и вы наехали, – растерянно оправдывался Антон.
– Что… наехали? Видишь, теперь бросить надо и – хромать…
– Возьмите, пожалуйста, мой. – Предложил виновато Антон. – Он цел, но шины спущены – насоса нет, чтобы накачать.
Офицер глянул на его отчаянным взглядом – как на сумасшедшего или, может быть, недотепу, подвернувшегося ему в недобрую минуту, и, махнув на все с досадой рукой, пошагал без оглядки дальше. И Антон поскорей подхватил свой велосипед и ретировался отсюда без свидетелей. С раскаянием и печалью оттого, что по-глупости своей обидел достойного незнакомого человека, офицера, который, возможно, ехал с каким-то важным донесением, мог теперь не поспеть вовремя, за что и получить нагоняй от своего начальства… Фантазия его разыгралась.
И после были у него столкновения похлеще. Так, однажды повис он, растерявшись, на шлагбауме – тот отрылся вместе с ним, налетевшим на него, а велосипед само собой покатился дальше. Все это было. И бился не до смерти все-таки. А успокоился тогда, когда некто, взяв у него (ради выручки) хороший велосипед, чтобы добраться до госпиталя, не вернул его. Он и не жалел, однако. Все закономерно относительно вещей.
Антон долго помнил расстроено-жгучий взгляд того пострадавшего от него капитана.
И Павлу Степину – надо же, – опять повезло! Он поневоле застал послевоенное брожение умов и у властной прослойки общества именно на Западе, будучи уже в самом Берлине, что невероятно: сюда он был направлен Москвой в пятигодичную командировку как толковый специалист по станочному оборудованию; он должен был выявить и подобрать для последующего вывоза в СССР исправные немецкие металлостанки в счет погашения наложенных на Германию репараций. Серьезный фронт работ.
Разумеется, это было жалкое возмещение потерь в войне невосполнимых ничем богатств и сокровищ, уничтоженных нацистами на советское земле и вывезенных ими в свои виллы, особняки, укрытые в природных уголках. Ищи их, свищи – ты ничего не найдешь вовек!
Яна каждый раз приварчивала, вымывая на немецкой кухне посуду, отобедав вдвоем с мужем. Она с ним тоже разделяла это бремя командировки в Германию, в которой некогда живала ее верная подруга, сокурсница, ставшая женой немца-инженера. Та ей вспоминалась тут. И дети вспоминались нередко: Люба и Толя, вынужденно оставленные ими, родителями, дома на попечении доброй славной родственницы Марии Михайловны. Так стало нужно. Ради удобства для всех.
Яна, отлученная на пятилетку от учительства, поскольку в Германии еще не было русских школ, вынужденно ходила по здешним магазинчикам за нужными продуктами, покупала их за марки, ладила с вежливыми немками, готовила еду для мужа, хотя такое занятие страшно не нравилось ей: кухня не была ее стихией. Вот театр, сцена, зрители – другое дело. Но что поделаешь: она как-то старалась теперь кухарить, терпя все, выполняя такую обязанность в первую очередь перед государством – именно оно-то и оплачивало добросовестно ее этот женский труд при муже. Нелюбимый, пустой. Конечно же, ей милее было бы возиться с ребятами в школе…
Ее родственница, полноватая, подвижная, с грудным голосом Мария Михайловна, опекавшая ее детей – Любу и Толю могла дать фору любой матери в воспитании ребят. Она была их доброй защитницей и грозой домашних слуг.
На все лето она вывозила ребятишек на свою родину, в благополучную деревню. Та просторно красовалась на большом восточном берегу величавой Волги, среди живописных дубрав и кружев садов. Под уютным городком Красное-на Волге, известным ручным выпуском различных золотых украшений, радовавших женские глаза.
Этот край
