– Вперёд! – скомандовал капитан, поднявшись в седло.
Войско пересекло мост едва ли наполовину, когда случилось странное, – из-за каменных перил протянулась огромная рука, следом показалась вторая, а затем, наконец, и лысая башка нечеловеческого уродства. Армейские лошади испуганно заржали, подаваясь назад, чудовище же выбралось на мост полностью и встало по середине его, громадное, истекающее холодной водой. Оно достало из-за спины связку копий, положило их перед собой и развязало верёвку, маленькие тёмные глаза пугали глубоким холодным безразличием.
– Демон! – послышались голоса. – Демон явился из Пекла!
– Скорее со дна морского, – прорычал капитан, чьё лицо, рассечённое шрамами, побитое оспой, жестоко исказилось. – Клинки из ножен вон! Плотным строем! За Господа-Кузнеца!
Конная шеренга перекрыла Необратный мост от перил до перил, выученные лошади преодолели страх и пошли на чудовище. Оно подхватило два копья, взмахнуло толстыми руками и два крайних драгуна полетели в Эшшу, пробитые насквозь. Капитан пригнулся, спасаясь от следующего копья, но всаднику справа не повезло, – снаряд расколол его голову прямо внутри шлема. Чудовище метнуло всего около пятнадцати копий, а когда они закончились, достало из-за пояса пару длинных и тонких ножей, вроде тех, которыми потрошат рыбу. Оно неспешно побрело к людям, нисколько не боясь пуль и болтов, – те застревали в толстой шкуре. Капитан прокричал несколько команд, которых за грохотом стрельбы, казалось, никто не расслышал, выстрелил из пистолета сам, бросил его и палаш, достал из седельного ремешка клевец и дал коню пяток.
– В атаку! Только вперёд!
Чудовище подпрыгнуло необычайно высоко, распахнулся зев сверкающих зубов и жизненный путь капитана окончился.
///
Исварох был страшен со своими клинками, он крутился, без передышки валя солдат наземь, длинные, бритвенно-острые лезвия секли сухожилия и артерии, безошибочно находили горло, пах, становились на пути вражеских клинков. Получив обратно глаза, погребальщик сделался несравненно опаснее, среди крови и смерти он был в родной стихии. Улва, бившаяся поблизости, украдкой бросала взгляды и понимала, сколь многому должна ещё научиться, и сколь многому не научится никогда.
Северянка сжимала меч из Гнездовья обеими руками, забыв о щите, и билась что есть сил. Вместе с погребальщиком они порубили много рогатин и звездолобые вонзили в Серый Караул клыки. Улва первой вскарабкалась на телегу, и там к ней потянулись сухие слабые руки. Серые монахи оказались никудышными воинами, они даже не были вооружены! Меч из Гнездовья отправлял одного за другим к их невидимому жестокому богу, пока воительница не осталась у клетки одна, покрытая кровью, тяжело дышащая сквозь стиснутые зубы. Огонь, дым, кровь и крики сплетались для неё в саму суть бытия, но главная цель была близка, и розовая пелена рассеивалась. Улва ударила, – меч из Гнездовья рассёк толстый замок словно тот был выточен изо льда, а не откован в горниле. Дверь клетки распахнулась, и дева сунулась внутрь.
– Вставай, доходимец! – воскликнула она.
Отточенный рефлекс толкнул руку северянки вперёд и клинок пробил Обадайе грудь прежде чем тот смог ударить Улву кинжалом в горло… Нет, это был не он, не Обадайя. В клетке оказался сухой и сутулый человек с копной чёрных кудрей, но гораздо старше; на испачканном лице отразилась агония, изо рта хлынула кровь, он умер. Улва поняла всё немедленно и завопила от гнева.
///
Монахи били как усердные кузнецы заготовку, молоты опускались со страшной силой, трескались кости, Слова ревели в черепе, а копьё жгло руку. Неистовым рывком Майрон поднялся, разбрасывая иоаннитов. Иного боль могла бы и убить, но он познал её в такой полноте, что преодолел усилием воли и совершил прыжок. В одно мгновение рив оказался на телеге, рядом с дочерью и окровавленным трупом в клетке. Разглядев лицо покойника, он всё понял, и обернулся к вершине холма, к величественному Синрезару.
«Обманули,» – с ужасом думал Майрон, – «не успею».
Не сказав дочери и слова, он спрыгнул на землю и бросился бежать. Монахи, вставшие на пути, погибли тот же час от стремительных ударов Доргонмаура. Майрон забыл о них сразу же, продолжил путь наверх, никогда ещё он не был так быстр, никогда ещё не чувствовал с таким отчаянием, что опоздал.
«Присягни!» – шипели Слова.
///
Обадайю вывели из подземной темницы и путь продолжился коридорами, насквозь пропахшими ладаном. Скоро он оказался в громадном помещении, которое заворожило юношу.
Главный неф собора Ангельского Нисхождения был потрясающе красив: с разноцветных витражей взирали сотни святых, ангелы замерли на потолочных картинах и казалось, что они плакали; на каменных свитках, обвивавших колонны, горели золотом стихи из Слова Кузнеца; полы красного мрамора напоминали о жаре Пекла и неотвратимом возмездии, а на алтаре стоял Молотодержец. Его вытесали из белого гранита, вставили в глаза сапфиры, вложили в поднятую десницу сверкающий серебряный молот и скрыли ноги в огне, созданном из тысяч маленьких рубинов. Сын Божий являл победу над смертью, очищение, надежду… Обадайя смотрел на статую и понимал, сколь мало похожи они.
Цепи натянулись, и юноша побрёл за конвоирами к вратам храма. Они были очень велики и прочны, ведь собор являлся, суть, главным входом в Синрезар. Створки стали медленно раскрываться и вместе со стылым ветром внутрь хлынул рокот человеческого моря. Тысячи голосов, громких и тихих, соединённых в один неразборчивый шквал, наполнили пространство. Снег падал на широкий порог, было холодно и свежо. Узника вывели под хмурое небо, тот смог окинуть взглядом Соборную площадь, и она ответила ему тысячами взглядов. Рокот стих.
Площадь была очень велика и выложена камнем; правильный круг обрамляли две мощные колоннады, под крышами которых расположились сто восемьдесят девять постаментов. Статуи на них принадлежали не святым подвижникам, а созеанским наёмникам, спасшим Папу от еретиков-ильжберитов более ста восьмидесяти лет назад. Наёмники удерживали собор как цитадель крепости, отказываясь выдавать понтифика, и последний храбрец погиб, когда на Соборную площадь прорвались полки Церковного Караула, – долгожданное подкрепление.
Холодным утром седьмого иершема одна тысяча шестьсот пятидесятого года Соборная площадь преобразилась. На ней возвели высокие трибуны для клира, поставили жаровни, а в центре поместили столб, с уложенными под ним дровами. Всё остальное пространство занимала огромная толпа горожан, явившаяся чтобы засвидетельствовать. Трибуны, а также периметр площади охранялись папскими гвардейцами, – наследниками героев прошлого. Казалось, на один день все эти люди позабыли, что Пегая любит скакать по большим скоплениям тел.
Обадайя поднял голову, чтобы лучше рассмотреть вынесенный на пьедестал трон: огромный, выточенный из белого дерева и украшенный белым золотом, с символом Святого Костра в верху спинки; укрытый тёмно-серым и алым атласом. Престол Папы Синрезарского, пустой, но символизирующий незримое присутствие.
