проявилась также в представлении Твена о себе как человеке, стоящем выше господствующей в стране жажды стяжательства; так, например, он пишет, что «отнюдь не пылает страстью к деньгам». Он способен обрушить праведный гнев на развращенность нашего века, как в открытом письме коммодору Вандербильту после одной особенно возмутительной выходки последнего: «Сейчас я хочу настойчиво посоветовать вам лишь одно: преодолейте свои врожденные инстинкты и сделайте что-нибудь действительно похвальное... Наберитесь духу—и великодушно, благородно, смело пожертвуйте четыре доллара на какое-нибудь большое благотворительное дело».
Однако это не означает, что страсть Твена к богатству и обществу магнатов прошла. Его захватила идея линотипа Пейджа, он прилагал все усилия, чтобы разбогатеть, пока банкротство не положило конец этой надежде и его не пришлось спасать некоему Г. Г. Роджерсу из «Стандард ойл компани». Но Твен все же не оставлял надежды разбогатеть, даже когда в рассказе «Человек, который совратил Гедлиберг» показал нравственные последствия американской мечты о сказочно быстром обогащении.
Натуру Твена определяла противоречивая раздвоенность, и одна из задач, его знаменитой книги «Приключения Гекльберри Финна» состояла в том, чтобы разрешить эту проблему. Несомненно, главное противоречие в романе заключается между жизнью на реке, где Гек обретает чистоту, братство, приобщается к природе, и жизнью на берегу, где он постепенно обнаруживает развращенность общества—процесс, зашедший столь далеко, что уже сама совесть предстает как порождение этого общества в его наиболее отталкивающих качествах. По мере того как Гек вместо «старой совести» обретает «новую совесть», читатель проникается надеждой, что Геку удастся найти для себя и для нас способ изменить жизнь на берегу, создать условия, в которых «реальное» на берегу и «идеальное» на реке могли бы соединиться или по крайней мере вступить в плодотворные отношения. Но ничего подобного не происходит. В конце книги Гек оказывается участником грубой потехи над негром Джимом, что сводит на нет все прежние нравственные поиски.
В довершение всего Гек оказывается пойманным в ловушку того же общества, от которого он пытался бежать на реку. Ему в утешение остается только слабая надежда, ‘что еще можно выйти из игры, бежав на «индейскую территорию», но писатель хорошо знает, во что превратилась эта «индейская территория» в ходе победоносного наступления на Запад. И мы оказываемся перед безысходным разладом—несовершенным миром и личностью, которая в той мере, в какой она является частью этого мира, тоже не поддается исправлению.
В «Янки из Коннектикута при дворе короля Артура» со всей наглядностью предстала неразрешимость тех проблем, которые лежали в основе более раннего романа Твена. Когда писатель задумал «Янки из Коннектикута», он хотел только жестоко высмеять романтический культ средневековья и отчасти бывшую Конфедерацию, под чьими знаменами краткое время сам неудачно служил. Однако вскоре к жестокой насмешке над прошлым добавился не только гимн во славу детства и невинности, но и прославление современности. Хэнк Морган, управляющий оружейного завода Кольта, с гордостью мастера своего дела утверждает, что он может «изобрести, придумать, создать» все, что угодно, и намеревается приобщить жителей Британии времен короля Артура, куда он таинственным образом попадает, к благам индустриальной цивилизации. Эта филантропическая деятельность, однако, оказывается тесным образом связанной с замыслом Хэнка стать первым министром под именем Хозяин. Твен невольно создал пародию на империализм, предвосхитившую «Сердце тьмы» Конрада и показавшую, что цивилизатор и угнетатель — две стороны одной медали. Говоря.другими словами, установление разумного порядка требует централизации власти, но по иронии судьбы усилие освободить человека приводит к новой форме тирании.
Хэнк становится Хозяином, его окружают мальчики, в равной мере преданные технике и ему лично. В последней битве с.силами тьмы он, облаченный в бряцающие доспехи, использует свое изобретение, созданное для освобождения человечества: взрывы наполняют воздух «мелким дождем из микроскопических частиц рыцарей, металла и конины», если воспользоваться фразой, сказанной Хэнком по поводу его более раннего подвига с простой «динамитной бомбой». Этим дождиком и завершается миф о прогрессе и гимн спасительной современности, а Хозяин и его мальчики оказываются в результате победы трагически окружены толстой стеной мертвецов. Хэнк с циничным презрением говорит об «отбросах человечества», о тех людях, которых он некогда надеялся спасти силой разума и техники. Выражение «отбросы человечества» означает конец - веры в здравый смысл простого человека. Что до самого Хэнка, то, возвратившись в свое столетие, он испытывает чувство отвращения к жизни, смягченное лишь бессвязным воспоминанием о любви его жены Сэнди в мире старой зеленой Англии, еще не осчастливленной победой современности в битве при Песчаном Поясе. Во время работы Твена над книгой шутка над прошлым обернулась насмешкой над будущим. Закончив роман, он писал Хоуэллсу: «Если бы пришлось переписывать ее (книгу) заново, т;о потребовалось бы перо, раскаленное в адовом огне».
Если роман «Янки из Коннектикута» полон мрачных предчувствий о будущем демократии вообще и еще более ужасающих размышлений о судьбах современной индустриально-технической демократии в частности, то эти ужасы не идут ни в какое сравнение с тем, что писал Твен в памфлете «Человеку, Ходящему во Тьме» после империалистического спектакля на Филиппинах. Или в следующем отрывке из «Писем с Земли»:
«Но спасти Великую республику оказалось невозможным. Она прогнила до самой сердцевины. Жажда захватов давным-давно сделала свое черное дело; топча беспомощных чужеземцев, республика, естественно, научилась с вялым равнодушием смотреть на попрание прав своих собственных граждан... Правительство окончательно попало в руки сверхбогачей и их прихлебателей; избирательное право превратилось в простую машину... Торгашеский дух заменил мораль, каждый стал лишь патриотом своего кармана»20.
Чтобы применить это мрачное пророчество к американской демократии, Твен должен был согласиться с Хэнком, что человечество—это «отбросы». А если и не «отбросы», то злобный сброд, как в «Таинственном незнакомце», где Сатана, чтобы доставить удовольствие мальчику Теодору, вылепил из глины маленьких человечков, выбрал пару драчунов, раздавил их пальцами, отбросил прочь крохотные тельца и вытер кровавое пятно платком, продолжая тем временем свой разговор. Безграничная способность людей к безрассудству, вечная склонность ко злу перед лицом их собственных жалких претензий стала последней темой творчества Твена, а то обстоятельство, что американская демократия, по его представлениям, является одной из самых жалких претензий, было со временем почти забыто.
Но и это не последняя тема Твена. Последняя тема еще решительнее ставит под сомнение концепцию демократического или какого-либо иного социального устройства и потому делает неуместной какую бы то ни было критику и веру в человека. Все лишь иллюзия, «лихорадочная мечта». Как писал он свояченице Сью Крейн: «Мне снилось, что я родился и вырос на Миссисипи, был лоцманом, рудокопом, журналистом в Неваде и путешествовал в
