от счастья.
— Ой, Роксанушка, милая, радость-то какая! Ратша, Ратша мой воротился! Господи, вот счастье-то! И ты жива-здорова! Ну, топерича, верно, всё лепо у нас будет, всё на лад пойдёт!
Она показывала Роксане своих мальчиков-близнят. Улыбка не сходила с уст Миланы, она говорила с подругой, но будто и не замечала её угрюмости, её переживаний, не помнила о её горе.
Роксана быстро распрощалась с Миланой и ушла.
«Счастливый не уразумеет несчастного!» — думала она с горькой усмешкой. Вот и Милана теперь для неё — чужая, далёкая женщина. До чего же она, Роксана, была глупа, когда носилась по степям, когда ждала помощи и сострадания в своём горе! Только новыми бедами, грехами на душе и унылым одиночеством обернулась её нелепая жажда мщения. Что ж, теперь у ней остаётся только один путь — в монастырь.
Она велела запрягать возок и ехать в Киев. Там, в стольном, у ней есть свой дом, каменный, с чугунной оградой, подаренный ещё покойным князем Святославом. В этом доме, вдали от ратей и страстей, она обретёт покой, придёт в себя и подумает, ещё и ещё раз, как ей отныне быть и что делать.
...А за двести вёрст от Чернигова, в сторожевой каменной башне Тмутаракани в этот час тосковал молодой гречин Авраамка. Князь Роман взял его на службу, он бегал по базарам и всё расспрашивал о Роксане и её делах. Гречин не знал, как и все обычные люди, своей судьбы. Об одном думал он, об одном мечтал — увидеть её, ту одну-единственную, ради которой совершал он безумства и за которую готов был лезть хоть в огонь.
Но к Авраамке, как и к Тальцу, мы вернёмся позже.
Глава 107
УНИЖЕНИЕ ВСЕВОЛОДА
Изяслава со всем его двором Всеволод застал в селе Берестово, на крутом правом берегу Днепра. Здесь текла мирная неспешная жизнь, не нарушаемый ничем покой царил за высоким частоколом, посреди зелёного тенистого сада и на дощатых лестницах, террасами подымающихся к изузоренному замысловатой резьбой красивому дворцу с округлыми башенками и подведёнными киноварью кровлями.
Даже не верилось Всеволоду, что вот только сейчас бежал он от половецких орд, потеряв многих былых соратников и сподвижников, и совсем недавно вослед ему свистели стрелы. Будто в другую страну, в другую эпоху попал он и удивлённо озирался по сторонам, всё ещё не веря этому покою, этому медленному течению жизни.
На князя и его людей с изумлением и непониманием смотрели сытые, обленившиеся стражи, почти сплошь немцы и поляки, первые с гладко выбритыми подбородками, вторые — с длинными вислыми усами.
Изяслав принял брата тотчас, не мешкая. Сидя в высоком кресле у настежь распахнутого окна, он слушал долгое повествование взволнованного Всеволода с тупым, ленивым равнодушием. Что ему там до Чернигова, до Переяславля, до непослушных племянников? Он смотрел за окно в сад, взглядывал ввысь, на голубятню, где шумно ворковали птицы. Со времени возвращения своего на киевский стол разводить голубей стало любимым его занятием, он с упоением увлёкся этой спокойной, мирной работой, да ещё привечал монахов, попов, слушал их речи о тщете земного, о бренности бытия, о вечной жизни в раю. Бремя власти, княжеские заботы, к которым никогда не лежала душа, тяготили стареющего пятидесятичетырёхлетнего князя, наложницы наскучили, жена надоела, он выслушивал её и бояр советы и ни в чём им не перечил. Казалось, кончались данные ему Богом силы; его энергия, подорванная годами изгнания и унижений, истаивала, тихо дремля в ещё пока могучем, но дряхлеющем в бездействии теле.
Нежданный приезд брата отвлёк Изяслава от привычных дел и заставил его, в который уже раз, вспомнить, что он князь. Вид несчастного, разбитого Всеволода вызывал в душе у Изяслава не сострадание, но глубокое глухое раздражение, и он с неохотой, время от времени лениво зевая, слушал полный горечи его рассказ.
— Ольг и Борис навели поганых. Налетели на Оржице, малую дружину мою смяли. Едва живой, бежал к тебе. Помоги, защити, брат, княже великий! — хрипло говорил Всеволод, с негодованием чувствуя, что слова его не находят должного отклика, что словно со стеной он разговаривает, а не с братом.
Он с трудом сдерживал гнев.
«Экая скотина! Не ему ли по доброй воле уступил я отцов стол?! Вот какова его плата за оказанную услугу! Нечего сказать, хорош братец!» — со злостью думал князь Хольти.
— Брате, я помыслю, чем помочь твоему несчастью, — сказал Изяслав, едва дождавшись, когда Всеволод замолчит. — Мы все вместях... Помыслим. Вот бояр созовём, дружину старшую. Ты покуда отдохни с дороги. Чай, устал, скакать без передыху. Ведай: я тя в обиду не дам.
«Всё слова, слова пустые!» — Всеволод скрипел зубами и сжимал десницу в кулак. От ярости лицо его потемнело, желваки заходили по скулам. Но он сдержался, молча поклонился великому князю, вышел. Душу грызла боль, обида, злость. Ноги словно сами собой понесли его в верхнее жило, в бабинец. Гертруда — она одна могла ему помочь, могла успокоить, могла убедить Изяслава.
...Постарела, подурнела былая красавица-княгиня. Седина пробивалась в волосах, тени лежали под глазами, морщинки ползли по всё ещё миловидному, тщательно набеленному и нарумяненному лицу, острый нос потолстел, стал мясистым, набрякшим и гораздо сильней, чем в молодости, портил её внешность.
Всеволод удивился сам себе: неужели же он когда-то был влюблён в эту рано состарившуюся седатую женщину с грубым голосом и красными воспалёнными глазами?!
Он говорил, мягко, сдерживая себя, стараясь быть убедительным и точным:
— Большая беда случилась, княгиня. Жаль, мой брат Изяслав не понимает этого. Олег и Борис взяли Чернигов, половцы грабят Левобережье Днепра, жгут сёла, деревни. Если сейчас не поторопиться, может быть ещё хуже. Мало покажется этим злодеям Чернигова — и в Вышгород, и на Волынь они нагрянут.
— Ах, Всеволод! — Тонкие, ярко накрашенные губы Гертруды скривились в пренебрежительной усмешке. — Вот когда ты вспомнил обо мне, князь Хольти! Когда бежал с бранного поля! Посмотри на себя. Ты жалок! Твоя одежда пропахла потом! Кафтан твой изорван. Волосы всклокочены. Ты знаешь, я мечтала, мечтала увидеть тебя в ничтожестве!.. И вот ты здесь! Ты почти что на коленях! — Она засмеялась. — Ты молишь о помощи! Почему же ты не думал обо мне, о моей любви, когда вы со Святославом выгнали меня из Киева?! Почему не заступился, не помог?! Не Изяславу — мне ты должен был помочь!
— Я и так
