добрым ударом по голове. Баранья шапка степняка скатилась под копыта, он с воплем взмахнул руками и полетел следом за ней, в жуткое месиво, сминая и обагряя кровью сухую летнюю траву.
— Поберегись, Талец! — Друг и побратим Хомуня срубил голову другому половцу, лезшему справа.
И в тот же миг вдруг чёрным коршуном налетел на Хомуню, вырвался из гущи сражения на караковом арабском жеребце злобный солтан Арсланапа.
— Урус! Урус! Отца убил! Помнишь?! На Снови! Ты — кровник мой! Получи! — вопил половец по-русски.
Извернувшись серебристой змеёй, просвистела над Хомуней с коротким росчерком кривая сабля.
Выпустив из руки поводья, Хомуня упал с седла.
С криком отчаяния метнулся Талец к Арсланапе, но тяжёлый страшной силы удар сзади обрушился ему на голову. Совсем близко перед глазами промелькнула жёлтая степная трава, и больше он уже ничего не видел и не помнил — одна чёрная ночь окутала его непроницаемой мглой.
...Всеволод быстро понял: им не удержаться, не превозмочь дикий порыв яростной половецкой лавины. Срывая голос, он приказал отходить и галопом помчался прочь с поля сражения.
Опять, как десять лет назад на Альте, овладели им горечь и стыд, страх и тупая безнадёжность. Подумалось: может, лучше было бы сложить голову в жарком бою?! Или то Божья кара ему за грехи?! Вон сколько нагрешил! Где-то глубоко внутри сидела мысль: «Нельзя худым способом творить добрые дела!»
Но возражал, отгонял её всё тот же хорошо знакомый давешний внутренний голос: «Ничего, княже! Ошибки случаются у всякого. Да, ошибся ты, призвав половцев на Всеслава. Да, предали тебя Осулук и Арсланапа; да, пошли они за Олегом. Ну так и что? Учтёшь на будущее — с погаными нужна осторожность. А за нынешний позор сумей отплатить Олегу. Подумай спокойно, и найди, как».
— Скачем в Киев, к Изяславу! — коротко бросил Всеволод мрачно кусающему усы и держащемуся за раненую руку Ратибору.
Они пересели на поводных коней и, жалкие и несчастные, уходили на север по степному шляху к близкому уже сосняку.
Половцы, бросившиеся было в погоню, придержали коней. Всеволод был им не нужен, они предпочли скачке за ускользающим врагом грабёж близлежащих сёл, в которых можно было легко обрести богатую добычу и пленников.
...Талец очнулся ночью, при свете костра. Сильно болела голова, руки и ноги были крепко стиснуты волосяными верёвками. Вокруг сновали низкорослые кривоногие кочевники, кисло пахло навозом.
Появился из темноты злобный Арсланапа.
— Перевяжите ему голову! — велел он своим людям. — Завтра погоним полон. В Кырым, в рабы! Этот урус — добрый воин, хороший воин! За него много дадут!
Так начиналось для Тальца тяжёлое время полона. Сейчас, сидя у кизячного костра и в отчаянии кусая до крови губы, он не знал, не ведал, каким долгим и трудным окажется его путь на родину. Но о Тальце, о его мытарствах и удачах мы поговорим позже, ибо иная жизнь ждала его в чужих краях, в далёких от Руси землях.
Поэтому оставим пока его, несчастного полоняника, горевать в ночной холодной степи — перенесёмся теперь в другие места и обратимся к другим героям нашего повествования.
Глава 106
«СЧАСТЛИВЫЙ НЕ РАЗУМЕЕТ НЕСЧАСТНОГО»
От криков и шума звенело в ушах. Князья Олег и Борис въезжали в распахнутые ворота Чернигова. Здесь всё было для Олега своим, родным, привычным, он радовался, отвечал на приветствия, широко улыбался, махал горожанам рукой.
Не снимая доспехов, он прошёл в усыпальницу собора Спаса, к гробам отца и брата, тяжело рухнул на колени и долго в молчании и тишине молился.
После, сидя на княжеском стольце в горнице, он слушал льстивые речи черниговских бояр, разряжённых в алые, голубые, зелёные праздничные кафтаны, зипуны, ферязи, в высоких горлатных шапках, с золотыми гривнами на шеях. Мирон, Славомир, Воеслав, многие другие хвалили его за доблесть, за то, что не оставил их в тяжкий час, пришёл на выручку.
— О, пресветлый княже! — восклицал в умилении довольный Воеслав. — Оборонил ты нас, защитил! Топерича по гроб жизни слуги мы твои верные! Ведаем: ты, яко и батюшка твой покойный, Чернигов в обиду не дашь! Разбит и изгнан ныне волк сей алчный, стрый твой Всеволод! Натерпелись мы от него, настрадались. Лишал бояр черниговских мест, чинов, своих воевод и волостелей над нами ставил, своих соглядатаев едва не на каждом дворе держал! Но отныне есть у нас защита! Яко солнце на небеси ты, княже пресветлый!
— Слава князю Олегу, соколу нашему ясному! — возгласил боярин Мирон.
— Слава! — дружно загремели черниговские были.
Рядом с Олегом на лавке в горнице сидела Роксана. Бледная, мучающаяся в сомнениях, смотрела она на улыбки бояр, на радость в их глазах, на отца своего, рассыпающегося в славословии и... не понимала всего этого. Перед мысленным её взором возникали злобные степняки, равнодушные и к её горю, и ко всей Русской земле, она, как наяву, видела запавшие в память спалённые жилища смердов, горящие церкви, толпы полоняников, повязанных в длинные цепи верёвками и арканами. И средь них — жёнки, дети малые, старики!
Олег и Борис говорили ей: «Тако нать. Война. Поганые за добычей и идут. А без них не сладить со Всеволодом».
Наверное, они правы. Они смотрят на этот поход как на способ получить столы, волости, обрести новых добрых ратников. Но ей-то, Роксане, что делать среди степняков, среди воинов?! Да, у половцев и женщины ходят на рать, знатные половчанки щеголяют в наборных коярах и ярыках[310], но ведь она — русская княгиня. Да, Глеб погиб, его подло умертвили предатели, но почему страдают эти людины, купцы, ремественники, оборванные, нищие, босые?! Теперь она понимала: ни Олег, ни Борис, ни тем паче Арсланапа или Осулук не хотят отыскивать виновных и мстить за смерть Глеба, их цели совсем, совсем иные. И отец! Какой чужой, далёкий от неё стал человек! Вот получил назад отобранный у него Всеволодом чин тысяцкого, теперь радуется, потирает от удовольствия руки. Что ж, не ей, Роксане, его судить. Он не хочет упустить предоставившиеся судьбой возможности, и по-своему он прав. Как правы и многие другие. Но ей, увы, не место среди них. Как же ей быть? Что делать? В поисках выхода Роксана пошла к давней подруге Милане. Может, хоть она что-нибудь подскажет.
Но едва переступила молодая вдова порог терема Ратши, как поняла, что явилась сюда зря: Милана выбежала ей навстречу вся сияющая
