лихо творить не хощу, — решительно возразила ему Роксана.
В чёрном платье, в повое на голове, она походила на монахиню, и взгляд был сейчас скорбный, спокойный. Чувствовала вдовая княгиня: в чём-то прав Авраамка, что-то не так она делает.
— Мы со братьями тако промыслили, — разглаживая широкие усы, сказал Олег. — Нынче едем с Борисом на Дон, в станы половецкие. Испросим подмоги у поганых. Уж они, думаю, не откажут. Пограбить-то кажному охота. Сёла испустошат, людишек Всеволодовых в полон угонят. Ну и пущай! Нам то и нать. Пущай богатеют, не за наш же счёт. Полон грекам да иудеям продадут, ткани разноличные, злато собе возьмут, скотину уведут — то их заботы. Нам же главное — Чернигов у стрыя отобрать. Тако мыслим. А гречина твово — за им Роман приглядит, его из Тмутаракани не след покуда выпускать. Но еже ничё худого за им не приметим, возьмёт его Роман на службу к себе. Чай, грамотный люд завсегда надобен. Вот на том и порешим.
Роксана задумчиво кивала. Она глянула в лазурную даль, туда, где проступал в дымке крымский берег, и вдруг заплакала, вспомнив Глеба. Тут он сидел когда-то, на этом гульбище, её любый, милый, единственный! Он строил планы, мечтал, надеялся — и вот, ничего нет, всё рухнуло, пошло прахом! О. Боже, как же безжалостен созданный тобой грешный земной мир!
Глава 105
ЧЁРНАЯ БЕДА
Беда пришла внезапно, прилетела на чёрных крыльях, как злобно каркающий в предвкушении кровавой добычи ворон-вещун. Кончалось лето, на полях полным ходом шла работа, княжеские и боярские одрины полнились зерном, жара стояла дикая, немилосердный языческий Хорс[309] гневался, испуская на землю свои обжигающие копья-лучи. И тут, словно молния среди ясного неба, ударило.
Талец, на хрипящем запаленном коне, весь исхлёстанный раскалённым степным ветром, хрустя песком на зубах, как мукой осыпанный серой пылью, влетел на княж двор. Он с трудом, медленно сполз с седла. Шатаясь из стороны в сторону, тяжело, с надрывом дыша, повелел обступившим его гридням:
— Ко князю Всеволоду ведите! Из Переяславля вести!
Всеволод, слушая рассказ молодца, бледнел лицом.
— Беда, княже! Поганые идут! Ханы Осулук, Гиргень, бек Сакзя! Идут степью! А с ими князь Ольг, переветник! И Борис Вячеславич дружину тмутараканскую ведёт! Сакмагоны передали, за Хоролом половчины!
Талец выпалил всё единым духом и теперь стоял, молча смотря на князя. Он ждал распоряжений. На мгновение в глазах Всеволода полыхнул испуг, страх, но он с усилием справился с собой и спокойно приказал:
— Ступай, отроче. Буду старших собирать.
Он отпустил Тальца, а после дал волю нахлынувшему в душу отчаянию. Он вдруг понял: некого бросить ему навстречу половецким ордам! Былые Святославовы ратники-удальцы разбежались, разошлись кто куда, Владимир со смолянами и ростовцами — далеко, с Изяславом и киянами долго придётся разговаривать, убеждать, а времени у него нет. Под рукой только слабая переяславская дружина, потрёпанная в боях в Чехии и под Полоцком. Она малочисленна, хотя и крепка, и верна ему. И он должен, обязан бросить своих вернейших надёжнейших людей, своих лучших помощников наперерез Осулуку с Олегом. А надеяться ему осталось теперь лишь на сумасшедшую удачу. Иного нет. Даже полк из пешцев — смердов, купцов и ремественников — собрать уже некогда.
Всеволод вызвал Хомуню и Ратибора. Оба советовали одно: идти на поганых как можно быстрее, перенять их за Сулой, не подпустить к Переяславлю и Чернигову.
Ближе к вечеру комонная Всеволодова дружина выступила в поход. Мчались по степи с какой-то бесшабашной решимостью, сжимая десницами мечи, сабли, копья, всматривались вдаль, в тёмные курганы, в чужую, злобно свистящую, обжигающую жарким дыханием безмолвную степь.
Летел со всеми вместе и Талец. Превозмогая усталость и боль в спине, он стискивал зубы и пригибался к шее свежего вороного иноходца; перед глазами его маячил золотящийся в вечернем свете шелом на голове князя, он старался не упускать его из виду и всё торопил и торопил боднями скакуна.
Утром они достигли речки Оржицы — правого притока Сулы. Берега реки были ровные, пологие, ни холмика, ни овражка какого вокруг, — куда ни бросали они взоры, плоская, как тарелка, равнина простиралась вокруг, только ниже по течению проглядывало густо поросшее камышом маленькое болотце да далеко на севере, у окоёма синел сосновый бор, какие часто перемежаются в этих местах со степью. Ветер не утихал, гнул стебли высохшей, жухлой травы, отрывисто свистел, и становилось отчего-то тревожно, страшно даже, тяготили сердце Тальца неприятные предчувствия. Вот сейчас что-то должно произойти — недоброе, злое; горькая беда нагрянет, пронесётся вихрем. Видно, чуяли это и другие ратники. Вот и Хомуня, супясь, молчал, и князь Всеволод, напряжённо всматриваясь вдаль, судорожно стискивал в руке эфес харалужной сабли. И река Оржица казалась какой-то тёмной, чёрной даже, будто и не река это вовсе, а топкое болото. Такие встречаются в дремучих Брынских языческих пущах — не видно ни дна, ни течения никакого нет, только пузыри порой пройдут по мутной глади да филин-пугач ухнет в ветвях соседних вековых елей.
Но тут было иное: будто сама смерть смотрела на Тальца из речной глубины, холодила его своим прерывистым дыханием; молодцу стало жутко, он передёрнул плечами и заставил себя не смотреть больше в сторону реки.
— Поганые! — раздался упреждающий крик Хомуни.
Вдали на юге показалось окутанное пылью тёмное, быстро расплывающееся по степи пятно, вот уже видны стали отдельные комонные, раздался протяжный, звенящий в воздухе боевой клич — сурен. Навстречу переяславской дружине мчалась лавина неистовых половецких всадников.
Дальше всё пролетело для Тальца, как одно яркое мгновение, как вспышка, как внезапный пожар.
Они сшиблись, под тучей стрел переяславцы стали отступать, теснимые с обоих крыльев, не было у них сил выдержать яростный натиск лихих степных наездников. Только и мелькали перед глазами Тальца кривые сабли, он отбивался, кого-то свалил с седла, увернулся от аркана, сильно ударившего по плечу; нагнулся, резко дёрнулся вправо и, упреждая повторный бросок смертоносной петли, привстав на стременах, рубанул половца сверху вниз, видя оскаленный в отчаянном крике рот и искажённое злобой скуластое лицо.
Где-то сбоку Талец заметил стяги Олега и его воинов. Сам князь, в дощатой броне и золочёном шишаке, громким голосом отдавал приказания. Тмутараканцы плотными рядами скакали вслед половецкой коннице.
Талец, поворотив коня, направил его прямо на Олега. Но слишком далеко был крамольник, сразу несколько половцев бросилось молодцу наперерез. Он рубился, бесстрашно, яро, одного ещё успел уложить
