Он посмотрел на меня.
— Понимаю, — сказал он. — Видишь ли, именно в этом мы с тобой и различаемся. Всю жизнь я хотел только одного — играть; не важно, где, и неважно, кому, да что там, мне было неважно, слушает ли меня кто-нибудь вообще. И всю жизнь это было единственное, чего я делать не мог — ни в Золотом Доме, потому что это было неприлично, ни бродягой — из страха быть узнанным — пока, как я думал, боги не передумали и не инсценировали мою смерть, чтобы все в мире были уверены, что я мертв. После этого я был уверен, что освободился: я оказался в Афинах, лучшем городе мира для музыкантов и поэтов, я зарабатывал на жизнь — на честную жизнь, будь я проклят — просто играя музыку в компании друга, которые любил ее так же, как я, друга, с которым я мог поговорить о поэзии, искусстве и всех важных для меня вещах. Все стало правильно, если ты понимаешь, что я имею в виду. И одна мысль, что все вернется к тому же — мы с тобой опять бродяжничаем, лжем, обманываем, находясь всего на какой-то шаг впереди преследователей, если повезет — проклятье, Гален, да я лучше умру. Это не жизнь, это настоящая пытка. Сам царь Плутон не мог бы выдумать ничего ужаснее. Нет, я поеду один; а что касается тебя, Бога ради, попытайся использовать выпавший тебе шанс и будь тем, кем и должен был стать. Может, это и не идеальное место в жизни. Жизнь вообще не идеальна. Ради всего святого, Гален, ты сам не понимаешь, какой ты счастливец. Знаешь что? Я тебе завидую. Серьезно, завидую, веришь ли? Ты вернулся домой. Как будто заснул в шестнадцать, проснулся двадцать четыре года спустя, встал и пошел работать, как будто ничего и не произошло. Тебе так, мать твою, повезло, что невозможно поверить.
Я поднялся.
— Прекрасно, — сказал я. — Поеду в город и устрою тебя на корабль. А после этого я тебя никогда тебя не увижу, а ты никогда не увидишь меня, — я отвернулся. — Наверное, ты прав. Так будет лучше для нас обоих.
— Я так думаю, — сказал он. — В конце концов, десять лет на дороге — и можешь вспомнить хоть один хороший день? Я не могу. Смотри на это так, что Каллист умер ради того, чтобы мы оба могли жить. Если мы не используем нынешнюю возможность, не решим, что мы должны делать и не будем следовать потом этому решению вечно, то получится, что он умер ни за что, — он вздохнул. — Знаешь что? Когда я подумал, что ты утонул, то сначала по-настоящему расстроился.
Расстроился, подумал я. Ну что же. Это же почти так же неприятно, как опоздать на корабль или потерять ручного кролика.
— Но потом, — продолжал он, — поразмыслив над этим, я решил, что надо смотреть фактам в лицо. Мы с тобой ничего хорошего друг от друга не видели. Мы были как два человека посреди моря, которые пытались друг друга спасти и в результате оба утонули. Когда я понял, что наконец сам по себе… знаю, звучит ужасно, но ты понимаешь, что ничего плохого я в виду не имею… я вдруг почувствовал себя как раб, который получил свободу по завещанию хозяина. Мне было грустно, конечно, и в каком-то смысле я испытывал благодарность; но в основном это было такое ощущение, как с ноги моей сняли огромный груз, и я снова могу плыть и дышать. Наверное, у тебя были похожие ощущения, да?
Я повернулся и посмотрел на него.
— Сказать по правде, — произнес я. — Я больше беспокоился о собственной шкуре. Мысль о тебе пришла мне в голову гораздо позже.
— Что ж, — сказал он. — Вот видишь. Ну, то есть, мы же друзья — думаю, друзья, после всего, через что нам пришлось пройти; что-то вроде армейских приятелей, если угодно. Но у нас никогда не было ничего общего, кроме опасностей, с которыми мы сталкивались, жуткой говенности жизни и людей, которых мы потеряли. Но не больше этого; товарищи, союзники в общем деле; в наших интересах было держаться друг друга, пока мы, наконец, не станем свободны и безгрешны. Вот и все. Мы друг другу не принадлежим, ты и я; мы не любовники и не братья. Теперь мы достигли этой общей цели и можем разбежаться к обоюдной выгоде. Ты же понимаешь это, не так ли?
— Да, — сказал я.
— Я так и думал. Это же само собой разумеется. И я хочу, чтобы ты знал — было очень любезно с твоей стороны предложить отправиться со мной, хотя я догадываюсь, что на самом деле ты не хотел идти, но думал, что ты мне нужен или типа того. Полагаю, ты думал, что так захотел бы Каллист. Но это не так, уверяю тебя. Он хотел чтобы двое, о ком он больше всего заботился, нашли свое место в жизни и остались на нем. Разве ты не согласен?
— Конечно, — сказал я.
— Тогда все в порядке, — он ухмыльнулся. — Знаешь, что? Я беспокоился, что ты смотришь на это по-другому. Лишний раз показывает, что всякий раз выясняется, что мы совсем не знаем тех, кого вроде бы знаем очень хорошо. Я почему-то забрал себе в голову, что приглядывать за тобой — мой долг; наверное, из-за Каллиста — в смысле, раз я стоил тебе твоего брата, то должен занять его место. Но это же глупо, да?
— Очень глупо, — сказал я. — Все обстоит так, как ты только что описал. Армейские приятели, именно так. То есть, так всегда и происходит, верно? Они демобилизуются и разбегаются в разные стороны, клянясь всегда поддерживать связь. А потом, через два или пять лет, они или полностью забывают друг друга, или встречаются и обнаруживают, что им совершенно нечего сказать друг другу, потому что у них никогда и не было ничего общего. Вот это тупость, да.
Он кивнул.
— Давай просто притворимся, что мы десять лет провели вместе в армии, и так и оставим, — он выглянул из-за косяка. — Не хочу тебя подгонять, но если ты собираешься добраться до города, найти корабль и вернуться дотемна, то тебе пора в путь.
— Ты прав, — сказал я.
Я взнуздал лошадь и направился к городу; и всю дорогу думал о том, что мне, по крайней мере, не пришлось идти пешком. Как бы скверно не обстояли дела, они всегда могут стать еще хуже — хотя бы на самую малость. Не могу припомнить, от кого я это слышал в детстве. Вероятно, от матери — выражение в ее духе.
Найти корабль оказалось гораздо проще, чем я думал. Уже на четвертом корабле мне сказали, что они направляются на Черное Море — в Танаис на землях роксоланов, где бы эти земли не располагалась. Парень с корабля сообщил, что это безнадежная дыра — испепеляющая жара летом, зимой мороз, от которого жопа отваливается, виды сводятся к бесконечным пшеничным полям до горизонта, а еще дикари… ну, они дикие, и это в хорошие дни. Я ответил, что именно такое место и ищет мой друг, и заплатил ему пятьдесят драхм.
Поскольку я покончил с этим делом раньше, чем планировал, у меня осталось время заглянуть на рынок и кое-что прикупить. Две пары сапог, например, три туники, два тяжелых зимних плаща, пояс, сумку из козьей кожи, широкополую кожаную шляпу; я даже приобрел подержанный меч (ну, он стоил дешево, а к тому же никогда не знаешь, что пригодится). Потом я заехал в банк и забрал двести сестерциев. Сердце у меня мягкое, но всему есть предел.
Затем снова домой, вверх по склону с кошельком, звякающим у моего бедра, меч засунут между коленом и попоной, а комплект первооткрывателя спрятан в сумку, повешенную через плечо. На все про все ушло почти триста сестерциев, ни одного из которых я больше никогда не увижу. Тем не менее я мог себе это позволить, а кроме того, за каждую вещь я заплатил едва ли половину реальной цены.
