Луций Домиций удивился.
— Но ты же и есть фермер, — сказал он.
— Это не… — я подавил желание заорать на него. — Дело не в этом, — сказал я. — Дело в том, что ты возникаешь и обращаешься со мной, как будто от меня воняет, а теперь ты хочешь, чтобы я позволил римлянам запытать себя ради того, чтобы ты успел сбежать. Ну так вот: пошел ты в жопу, потому что я не собираюсь этого делать. Ни за что, — добавил я на тот случай, если он еще сомневался.
Он нахмурился.
— Дурацкая позиция, — сказал он. — Давай будем реалистами. Они явятся сюда, а сюда они явятся, разыскивая меня — неважно, хочешь ты мне помогать или нет. Возможно, тебя немного поколотят независимо от того, что ты им скажешь. В конце концов, ты прославился на весь обитаемый мир, как неисправимый лжец. Вряд ли они ожидают узнать от тебя правду безо всяких мер убеждения, — он вздернул голову. — Так вот, раз уж это все равно произойдет, ты мог бы с тем же успехом оказать мне услугу. Нет, меня беспокоит только то, насколько ты подходишь для этой задачи. Но мне придется положиться на тебя, потому что больше не на кого. Я только надеюсь, что у тебя получится, вот и все.
Ну, что я мог на это сказать? Остаток пути до дома я дулся. Он остался в оливковой роще, а я пошел по дороге к моей прекрасной ферме, чувствуя себя так, будто выхожу на арену в Риме, на которой меня поджидают ревущие львы.
Но с виду все было спокойно. Никаких солдат, готовящихся меня схватить.
Никаких лошадей, привязанных во дворе. Вообще никого вокруг — все как и должно быть. Я подошел к сараюшке, из-под двери которой пробивался свет.
Смикрон и Птолемей спокойно готовили ужин. С тех пор, как я ворвался к ним в самый неподходящий момент, я стал проявлять особую деликатность, когда знал, что они внутри — стучал три раза и ждал, когда мне откроют. Я спросил, не видели ли они незнакомцев поблизости, и они сказали — нет.
Звучало хорошо, но я решил, что лучше перебдеть, чем недобдеть; глубоко вдохнув, я пошел через двор к дому. Очень мне не хотелось туда заходить; в конце концов, в последнюю встречу с мамой я услышал такое, что чуть все кишки не выблевал во дворе. Но она или не помнила ничего, или решила притвориться, что ничего не произошло. Меня устраивало и то, и другое. Она была, разумеется, не совсем чтобы трезва, но по крайней мере не валялась на полу, распевая Гармодия. Так или иначе, она сказала, что никаких незнакомцев на ферме сегодня не видела, а кроме того (как будто мне было до этого дело) Бландиния чувствовала себя лучше, но все еще нездорова.
Что ж, поблагодарим за это Бога, сказал я себе, закрывая за собой дверь; то, что Бландиния в теме, совершенно вылетело у меня из головы. Я потрусил назад и сказал Луцию Домицию, что бояться нечего и можно идти. Вообще-то он просил дважды ухнуть филином, если все спокойно, но я был не в настроении.
Оставалось только понять, куда его деть. Определенно, о доме можно было забыть. Наш сарай тоже не годился, потому что чем меньше народу его увидит, тем лучше. Оставался амбар, конюшня и хлев. Я выбрал хлев, в основном из вредности. Потом я вернулся в сарай и перекусил супом и хлебом в компании парней. Суп оказался хорош, и я решил, что не худо бы угостить и Луция Домиция. Но это означало необходимость придумывать какое-то объяснение для Смикрона и Птолемея, а я и так весь день грел голову.
На следующее утро, впрочем, я встал пораньше (из-за всех этих дел спалось все равно не очень) и смог завладеть горбушкой хлеба и набрать кувшин воды из корыта во дворе, не привлекая внимания этих двоих. Луций Домиций дрых, зарывшись в сухую бобовую ботву, что твой котенок. Я пихнул его сапогом и сказал:
— Завтрак.
Он определенно был голоден, потому что почти не гундел по поводу черствости хлеба и странного цвета воды. Он даже поблагодарил меня, что прозвучало весьма необычно.
— Да пустяки, — сказал я неловко. — Слушай, насчет корабля. Это будет непросто, если ты настаиваешь на Гибернии. Это не самый обычный пункт назначения.
Он кивнул.
— Я тоже об этом думал, — сказал он. — Даже если из Афин и ходят туда корабли, ждать их придется месяцы. Так вот, я подумал, что ты мог бы найти борт до Массилии — это не должно быть трудно — а там я либо сяду на следующий корабль, либо пересеку Галлию и уже оттуда переберусь в Британию. На самом деле, — продолжал он, — неважно, куда бежать, лишь бы подальше. Посмотри, что сейчас есть в гавани Пирея и выбери на свой вкус.
В устах Луция Домиция эта речь звучала почти как извинение. Я чуть не растрогался.
— Конечно, — сказал я. — Съезжу сегодня в город и попробую что-нибудь сделать.
— Спасибо. — Воцарилось неловкое молчание, но он, казалось, испытывал большую неловкость, чем я, так что я не стал его нарушать. Наконец он глубоко вздохнул и сказал:
— Просто убраться подальше — и все. Не так уж много я прошу, а?
Я подумал над этим.
— Нет, — сказал я. — И правда немного.
Он покачал головой.
— Я правда думал, — сказал он, — после того, как единственный уцелел в кораблекрушении… ну, я тогда не знал про тебя… на самом деле убедил себя, что боги сохранили мне жизнь с какой-то целью, как будто доиграли в свою игру и освободили меня наконец. Я честно думал, что свободен и безгрешен.
— И все твои проблемы остались позади?
— Что-то в этом духе. И вот я сижу здесь и собираюсь отчалить на край земли. Забавно, правда?
— Оборжаться, — ответил я. — Хочешь, поеду с тобой?
Не знаю, кто был больше потрясен этими словами, он или я. Бьюсь об заклад, что я. Я вовсе не собирался этого говорить, но когда слова прозвучали, я понял, что думал об этом. И вот это меня потрясло.
— Чего? Ты имеешь в виду — бросить дом и отправиться со мной в Гибернию?
— Да. Или куда там ты собрался.
Он посмотрел на меня.
— Зачем? — спросил он.
Я чуть не ударил его.
— Ну, — сказал я, — просто подумалось, может, ты не откажешься от компании, мало ли.
— Но мне казалось, ты здесь счастлив. Остепенился. Делаешь то, что всегда хотел делать и так далее.
Я кивнул.
— Это верно, — сказал я. — Так и есть.
— Тогда зачем, Бога ради, бросать все это ради того, чтобы сбежать в какое-то богом забытое место, о котором ты даже не слышал?
— Потому что… — проклятье, подумал я, будь я проклят, если скажу, почему. — Значит, не хочешь?
— Я этого не говорил, — произнес он чуть-чуть слишком быстро. — Но какой в этом смысл?
Совершенно никакого смысла, подумал я и поэтому решил соврать. Да простит меня Бог, при желании я способен быть совершенным ничтожеством.
— Слушай, — сказал я. — Я тут родился и вырос. Прекрасно. На ум мне не приходит ни единого места, где бы я предпочел оказаться. Когда этот… когда капитан судна, который подобрал меня, спросил, куда я хочу отправиться, я сказал — сюда. И вот я здесь. Я сплю в сарае с двумя рабами-сирийцами, потому что не решаюсь войти в дом, потому что я не могу находиться в одном помещение со своей бухой матерью дольше, чем требуется, чтобы проглотить оливку. Я начинаю работать на восходе, пашу, как вол, вырубаюсь на закате. Думаю, я все-таки не создан для этой жизни.
