— А ну бросай, ребятушки, к чертовой матери таку работу! Хватит. Пострадовали!
Вокруг Конотопа тотчас же образовалась толпа. Вооруженные косами мужики наперебой загорланили:
— Правильно — хватит! Шабаш!
— Айда по домам!
— В батраки мы к ним нанялись, что ли?! Подряд мы им, живодерам, сняли?!
— Хуже батраков — каторжаны!
— Подобралась там верхушка — варнак к варнаку, прасол к прасолу, и измываются над нами!
— Одно слово — кулачье!
— Хватит с нас — помолчали. Что мы им — лишенцы какие, рты нам затыкать! — протестующе кричал громче всех Капитон Норки и.
Тут вдруг кто-то крикнул:
— А вот и председатель летит — легка душа на помине!
Мужики разом притихли. Повернув головы вправо, они увидели скакавшего к ним с увала на всем маху всадника на вороном никулинском рысаке. То был Иннокентий Окатов.
С ходу врезавшись в расступившуюся толпу мужиков, Иннокентий резко осадил жеребца и, грозно привстав на стременах, подозрительно приглядываясь к угрюмым лицам косарей, строго спросил:
— В чем дело, граждане! Что все это значит?
— А то и значит, что пристяжная скачет, а коренная не везет…— сказал кто-то, совсем невесело хихикнув при этом.
И тут как плотину прорвало. Бурный поток яростных выкриков обрушился на побледневшего Иннокентия.
— Погляди, ребята, барин приехал — ваше сиятельство!
— Господин председатель!
— Поглядите, каким фертом в седле сидит — козырь козырем!
— Ему не привыкать над беднотой командовать! Иннокентий сидел в седле, как памятник. Лицо его
вытянулось, окаменев, глаза настороженно и плутовато шныряли вокруг. Жеребец злобно грыз удила, нетерпеливо танцевал под всадником.
Толпа мужиков, замкнув Иннокентия в глухое кольцо, продолжала кричать:
— Привыкли на батраках ездить да барыши считать!
— Чужими руками жар загребать!
— Тоже нас в западню заманили, в кулацкую ком-муиию.
— От такой коммунии без штанов останешься.
— Окатовы оставят!
— Такие прасолы как пить дать донага пролетар-ское сословие разденут. Последнюю шкуру с нашего брата готовы содрать.
Дедушка Конотоп, обреченно поникнув, сказал: - Были мы беднота, беднотой и остались.
Л Капитон Норкин, ринувшись вперед, вцепился в гриву никулинского жеребца и закричал, не спуская налившихся кровью глаз с побледневшего Иннокентия:
— Вы долго будете издеваться над нами?! Отвечай! Почему себе и траву лучшую и машины позабрали, а Нас С голыми руками в болото загнали? Вы — сила. А мы
вам кто?
-Мы-кто?! грозно подхватили мужики и еще теснее не зажали в кольцо и всадника, и злобно храпевшего с перепугу жеребца.
Граждане! Товарищи! — стараясь перекричать толпу, воззвал было охриплым голосом Иннокентий.
— Волки в лесу твои товарищи, выродок!
- Я, граждане, собственно говоря, готов признать персд вами данную ошибку…— улучив момент, крикнул Иннокентий.
— Ага, ошибку?! Об ошибке заговорил?! Не слушай его. Не верь ему, ребята!
— Я, граждане, заявляю…— пытался продолжать свою речь привставший на стременах Иннокентий. Но голос его потонул в новом гулком взрыве озлобленных криков. Крепко стиснув поводья, белый как полотно Иннокентий сидел в седле, не решаясь ни двинуться, ни раскрыть рта. А толпа все плотней, все тесней сжималась вокруг него в кольцо. Надсаживаясь от крика, грозно потрясая бронзовыми кулаками, косари готовы были выбить всадника из седла, растерзать, растоптать его под ногами.
И Иннокентий растерялся, оробел, ослабил поводья
в руках. Злой, как черт, жеребец, почуяв тревогу, горячился под ним все больше и больше. Вдруг он закусил удила, взмыл на дыбы. Иннокентий инстинктивно вцепился руками в косматую гриву, и жеребец, весь напру-жинясь, рванулся из круга, перемахнул через попавшего под ноги человека, а потом как-то боком понес седока в глубь поросшего густыми и рослыми травами урочища.
Проскакав версты две, Иннокентий осадил жеребца и, спешившись, подтянул ослабевшую подпругу. Руки его дрожали. Ноги подкашивались. И, сатанея от приступа черной злобы и ненависти к взбунтовавшимся косарям, он со всего размаху ударил увесистым кулаком но красивой морде коня, косившегося на него огненно-жарким оком. «Ах, сволочи! Ах, подлецы!» — прошипел Иннокентий. Затем, ловко взметнув в седло, он пришпорил коня и поскакал во весь дух на хутор.
А мужики, вдоволь натешившись гневными криками и проклятиями по адресу Иннокентия, вдруг бросились, как по команде, к лошадям и, разобрав их, торопливо, как на пожар, стали запрягать телеги. Не прошло и пяти минут, как полевой стан опустел. Наскоро собрав весь нехитрый свой скарб, мужики погнали лошаденок с опостылевшего урочища домой, на хутор.
Остался на стане только Капитон Норкин. Он тоже привел бойкого своего конька, надел на него хомут и замер в раздумье. Капитон долго еще без нужды топтался вокруг коня. Наконец, покончив с запряжкой и сбросив в тележонку свое барахлишко, он, не спеша, шажком, тоже поехал со стана к хутору. Однако, не отъехав и с полверсты, снова остановился. Он слез с тележонки, поправил тяж, потрогал рассохшиеся колеса, затем, сев на бровку телеги, долго крутил козью ножку, набивая ее крепким самосадом. Нет, и на этот раз не знал Капитон, как же ему поступить: ехать ли вслед за мужиками на хутор или же повернуть обратно на стан, забрать брошенную там сенокосилку и отвезти ее в другую сенокосную бригаду артели «Сотрудник революции»? Нелегко было старику решать с маху такой вопрос. Вот почему он и сердился сейчас на конька. И хотя тот мирно стоял средь дороги, лениво помахивая хвостом и полузасыпая, Капитон беспрестанно передергивал вожжами, строго прикрикивал:
— Стой, тебе говорят! Тебе бы все только хвостом вертеть да в беги бегать!Все двоилось теперь у Капитона. С одной стороны,как и все прочие члены бригады, он считал себя кровно обиженным, что правление артели наделило их никудышными машинами. С другой стороны, ему казалось, что на месте того же Силантия Никулина или Иннокентия Окатова всякий расчетливый хозяин поступил бы именно так, как поступили они, объединившись вокруг собственных машин, подобрав в свою бригаду самые надежные рабочие руки и лучшие травостои…
Да, нелегко было Капитану Норкину рассудить это дело. И вновь, как всегда, потянуло его в разные стороны. «Ежели, скажем, пойти мне на хутор — к Иннокентию на глаза не кажись,— рассуждал он,— Ежели пойти обратно на стан — от мужиков нашей бригады проходу не будет».
Выкурив подряд три самокрутки, Капитон принялся было вертеть четвертую, но вдруг, злобно выплюнув прилипшую к губам бумажку, резко повернул задремавшего в оглоблях конька назад и, огрев его изо всей силы кнутом, поскакал к полевому стану бригады.
