С утра кузнец немножко выпил и теперь, раскаливая в огне переломанную деталь сенокосилки, испытывал знакомое ему блаженное состояние. Вперемежку с проклятиями, когда не попадалась под руку нужная вещь — клещи или молоток, кузнец напевал вполголоса:
Воссияше лица ангельские,И вопияша они песнь аллилуйя!..Праздничный день. Но на хуторе пусто. Изредка выглянет на улицу нарядная девка: вспыхнут в ее косе и тотчас же исчезнут яркие, как радуга, ленты.
Мало-помалу кузнеца-регента Лавру Тырина начинает тяготить одиночество. А тут железо попалось на редкость хрупкое, крошится и никак не держит навара. Как ни бьется опытный мастер, а не может к нему приноровиться — то недокалит, то перекалит. Наконец кузнец бросил неподатливую деталь в груду обломков и, присев на порог кузницы, долго курил новый саксонский табак, которым угостил его сегодня за обедней поп Аркадий. Затягиваясь ароматным и крепким табачком, кузнец размышлял, с кем бы сегодня вечером выпить. Очень досадно, но не с кем. Продавец Аристарх Бутяшкин
уехал на охоту. Председатель Совета Корней Селезнев вторые сутки путается где-то по аулам — вершит темные делишки со степными конокрадами. Близнецы Куликовы уехали на хутор Белоградовский — к тещам в гости. Руки у них зудят — с шуряками драться поехали! — заключает кузнец. Остальной хуторской народ в поле, на сенокосе, даже бабы, даже девки. Скучно кузнецу!
Но вот как из-под земли вырос перед ним Проня Скориков. Он все время поддергивает домотканые, голубые в полоску, портки и виновато, смущенно улыбается кузнецу. Кузнец, заметив Проню Скорикова, радостно, гогочет. Вслед за Проней семенит дедушка Ко нотоп и еще двое мужиков. Все они навеселе. Идут гуськом и будто слегка все прихрамывают. Босой безбровый мужичонка Иван Осипов, завидев кузнеца, прищурившись, нараспев выкрикивает:
Богородица по речке шла, Дева, радуйся, пятак нашла!
Мужики, почтительно кланяясь кузнецу, приветствуют его:
— Лавре Никитичу!
— Золотых дел мастеру!
— Регенту!
— Сорок одна с кисточкой!
— Ай гуляем, хуторяне-миряне? — кричит им кузнец.— С каких это таких радостей обратно запировали, гражданы колхозники?
— Извиняйте, Лавра Никитич! На единоличную жизнь перешли. Добровольно уволились, слава Христу, из колхоза. Вольные мы теперь казаки. Куда хочу, туда ворочу! — говорит безбровый Иван Осипов.
— Как так? Опять из колхоза удалились? — спрашивает, недоуменно взметнув бровями, кузнец.
— Удалились, регент. Ушли,— махнув рукой, откликается дедушка Конотоп.— Мы теперь обратно единоличники. Обратно самостоятельные граждане хутора Арлагуля! У нас теперь воля!
— Правильно. Обратно — теперь мы свободная нация,— подтверждает Иван Осипов.
— На господ прасолов горба гнуть не желаем.
— В отдел ушли от варнаков и мошенников. Ясно? Кузнец молчит и долго не может сообразить, в чем
дело. Он крутится около подвыпивших мужиков как на иголках и все косится при этом на подоконник кузницы, где стоит давно опорожненная им поллитровка.
Проня Скориков, схватив кузнеца за руку, строго спрашивает его:
— А ты за кого, регент?
— В самом деле, откройся нам, как на духу, какую сторону держишь?
— За какую нацию голосуешь, за нас али за прасолов? — строго спрашивает его дедушка Конотоп.
— Я голосую? — переспрашивает кузнец.
— Именно ты, регент. За какое сословие? — говорит дедушка Конотоп и продолжает: — Вон там, к примеру, тоже робит колхозная артель. Один к одному — бедная нация. А посмотри, как работают,— любо да дорого. Крепко, варнаки, работают. Дружно живут. Вот против такого колхоза я возраженьев не имею. Не отрицаю такого колхоза.
— Ну, там не колхоз, там одна печаль и воздыхание, как поется в одном псалме — глас пятый…— говорит кузнец, охотно принимая из рук дедушки Конотопа щербатую чашку с водкой.
Кузнец быстро пьянеет от мутно-желтой самогонки. Выпив с мужиками по маленькой, он идет впереди них по улице так, словно под ногами у него узкая тропка над насыпью: идет, балансируя, опасаясь, как бы не свалиться. За кузнецом по-прежнему гуськом тянутся мужики.
Вполголоса кузнец напевает:
Хоры ангельские тя славословят, И отверзнутся уста твои!
Вечером того же дня подлетел к кузнице на никулинском жеребце Иннокентий Окатов. Он привез на сварку две порванные косы от сенокосилки, сломанный косогон и передаточную шестеренку. Спешившись и привязав к коновязи жеребца, Иннокентий бросился к кузнице и замер около двери. Дверь кузницы была на замке. На двери — развернутый газетный лист. По газетному листу громоздились друг на дружку полупечатные русские и церковнославянские буквы, разрисованные углем. Зло покусывая губы и щурясь, Иннокентий вполголоса прочел:
«Стой! Не куем!
Кузница совсем закрыта и не принимает и не починяет всяким, которые хочут что-то доказать из себя, кулачье чертово! Они жмут и думают, что у бедноты нет никаких выходов! Теперь посмотрим: кто кого! А в кузницу лучше не суйтесь! Не выйдет!!»
Осатаневший от ярости Иннокентий, сорвав с двери газету, сунул ее зачем-то в карман галифе. Оглядевшись вокруг злобным, затравленным взглядом обложенного волка, он не увидел вокруг ни одной живой души.
— Стрелять их надо! Втихомолку. Из обрезов. В темные ночи. В затылок. Из-за угла! — убежденно сказал он, садясь на коня.
Мужики сидят на завалинке около избушки дедушки Конотопа. Перед ними стоит Иннокентий. Упираясь ногой в бревно, Иннокентий беспрестанно курит. Он злобно отплевывается и глухо, точно сквозь зубы, говорит:
— Предлагаю вернуться в двадцать четыре часа! А кто не подчинится моему словесному приказу, будет исключен к чертовой матери из артели. А вы понимаете, граждане, что значит: исключен? Это значит совершенно лишен всяких благ — и покоса и пашни,— как за измену колхозному строительству, и будет отвержен как совершенно классово чуждый индивидуум в данной местности! Так предлагал сам Карл Маркс поступать с дезертирами колхозного фронта.
Мужики молчат, переглядываясь, беспокойно ерзают на бревнах.
— Итак, моя речь короткая, граждане. Я кончаю на этом. Ваше дело подумать и решить, за социализм вы или против такового? — цедит сквозь зубы Иннокентий и, по-армейски козырнув мужикам, уходит прочь строевым маршевым шагом.
Мужики, оставшись одни, молчат, переглядываются, вздыхают. Затем Калитон Норкин снова принимается за прерванное чтение устава сельскохозяйственной артели. Читает он скверно, по-церковному, нараспев. И очень часто, не закончив одной фразы, вдруг умолкает и, передохнув, спрашивает:
— Ну как?
— Ничего…
— Поняли али тупо?
— Ничего, Капитон, крой дальше. Оно, может, дальше понятнее будет,— откликаются мужики.
