— все у Гистадрута. Но погоди, с Бен-Гурионом мы еще повоюем!
— И как же ты будешь с ним воевать? — хмыкнула Маня. — У нас в кассе ни гроша не осталось. И люди от нас сбегают.
— Другие придут! Новые репатрианты из Польши.
— Не хочу тебя огорчать, но они не придут. Им Тель-Авив подавай, в Галилею их на аркане не затащишь. Бен-Гурион…
— Опять Бен-Гурион! Прямо-таки еврейский Цезарь.
— На каждого Цезаря найдется свой Брут[911], — медленно процедила Маня.
А Бен-Гурион заявил: либо Кфар-Гилади признает Гистадрут, либо «Банк ха-Поалим» и «купат-холим»[912] прекращают их обслуживать.
Узнав об этом, Маня посмотрела на Шохата, но, прежде чем она успела открыть рот, он негромко произнес:
— Пойдем погуляем.
Они присели у детской песочницы. Шохат подобрал с земли прутик и начал писать на песке: «Ликвиди…»
— Не боишься? — спросила Маня.
— Мы с тобой восемнадцать лет женаты, пора бы уже не спрашивать!
Резким движением ноги он стер написанное.
— Тогда… — Маня взяла у него прутик, который, снова описав в воздухе дугу, опустился на песок. «У меня есть человек».
— Нет, — сказал Шохат и написал: «Пошлем двоих».
«Зачем?» — написала Маня.
«Для страховки», — ответил Исраэль Шохат и, сломав прутик, выбросил его.
«В 1926 году в Киббуце было выдвинуто предложение убить Бен-Гуриона (…) До Бен-Гуриона дошли слухи о тайном заседании Киббуца, на котором (…) по одной из версий, его убийство было поручено двум членам Киббуца из Кфар-Гилади»[913], — написал историк Зеэв Цахор в единственной опубликованной позднее статье на эту тему.
А сам Бен-Гурион записал в дневнике в том же 1926 году, что люди Шохата «(…) угрожали меня прикончить».
Однажды, вернувшись из Тель-Авива, Маня сказала Шохату, что встретила на улице Бен-Гуриона.
— Одного?
— Одного. Сделала вид, что не замечаю его. Он сам меня остановил. Спросил о тебе, как твое здоровье, не мучает ли астма.
— Заботливым стал.
— Потом отвел меня в сторону и говорит: «До меня дошли странные слухи, будто вы собираетесь меня убить».
— А ты что ему сказала?
— Что знать ничего не знаю и хватит ему себе и другим морочить голову.
— А он что?
— «Неужели это правда? Неужели мы враги?»
— И еще какие! — взвился Шохат. — Будто сам не знает. Говорили на иврите?
— По-русски.
— Значит, нервничает. Будет осторожничать, — заметил Шохат.
— Он уже осторожничает.
— Откуда ты знаешь?
— Я полезла в карман за носовым платком, так он меня чуть за руку не схватил.
У Шохата перекосило лицо.
— Ты чего? — удивилась Маня.
— Он нас всех схватил за горло, а не за руку. Он уже назначил секретную комиссию для расследования Киббуца.
— Да. Получилось все наоборот, — подвела итог Маня.
— Брут убит, а Цезарь жив.
В 1929 году секретная комиссия из пяти человек под председательством давнего друга и единомышленника Бен-Гуриона Ицхака Бен-Цви обсудила один-единственный вопрос, виновен ли Киббуц, и признала его виновным. Протокол написали тайнописью в одном экземпляре с грифом «Совершенно секретно».
Не желая междоусобных войн, Шохаты заключили соглашение с Хаганой, по которому ее командующий Йосеф Гехт проверит склад оружия в Кфар-Гилади при одном условии: он не разгласит, что там есть.
Но соглашение не помогло. Гехт разгласил, что на складе полно оружия, оно перешло в распоряжение Хаганы, и в том же 1929 году Киббуц был ликвидирован.
Давид Бен-Гурион ничего не забывал и не прощал. Супруги Шохат остались не у дел. И при всем при этом, много лет спустя, встретив Манину дочь, Бен-Гурион сказал: «Только благодаря таким, как твои родители, (…) и существует Израиль»[914].
28
Однажды, когда Маня шла по улице в Тель-Авиве, ее остановил какой-то старичок.
— Маня? — он приподнял шляпу. — Маня Вильбушевич?
Он с пониманием и грустью покачал головой в ответ на ее вопросительный взгляд.
— Ну, где уж вам меня узнать. — А помните Минск? Тысяча девятьсот второй год? Сионистскую конференцию? Я — Розенбаум.
Маня ахнула.
— С тех пор прошла целая вечность, — задумчиво сказала она будто самой себе.
Борода Розенбаума совсем побелела, щеки ввалились, глаза потускнели и стали грустными. Маня предложила зайти в кафе. Сели за столик, поговорили о том о сем, о России, и Розенбаум вспомнил, как он вел переговоры с Россией.
— С Россией? — удивилась Маня. — О чем? О сионизме?
— Нет, о границах.
— О каких границах?
— Государственных. Между Литвой и Россией.
И Розенбаум рассказал, как в 1920 году представители молодой Республики Советов и Литовской Республики, получившей независимость после Первой мировой войны, встретились за столом переговоров, чтобы определить границу между двумя государствами.
— В списке советских дипломатов первым значился Адольф Иоффе[915], а в списке литовских — третьим значился я, — закончил свой рассказ Розенбаум.
Адольф Абрамович Иоффе был первым советским послом поочередно в Германии, Китае, Австрии и в Японии, а потом — одним из лидеров троцкистской оппозиции. После исключения Троцкого из партии Иоффе покончил жизнь самоубийством, назвав его в предсмертном письме протестом против «начавшегося термидора»[916]. А его вдова, старая большевичка Мария Михайловна, провела в советских лагерях и тюрьмах много лет и в 1975 году репатриировалась в Израиль, где успела опубликовать мемуары «Начало» и книгу «Одна ночь. Повесть о правде».
Получив в Израиле квартиру на первом этаже, Иоффе от нее отказалась. На вопрос «почему?» она ответила, что боится воров. «Поставьте на окна решетки», —сказали ей. «Спасибо, за решеткой я уже просидела двадцать восемь лет».
Шимшон Розенбаум, получивший религиозное образование в знаменитой Воложинской ешиве, а юридическое — в университетах Одессы и Вены, до Первой мировой войны был участником всех сионистских конгрессов, а в 1906 году, уже после Маниного отъезда из России, был выбран от Минской губернии депутатом 1-й Государственной думы. После роспуска Думы Розенбаум вернулся к адвокатской практике и выступал защитником по искам евреев, пострадавших от погромов. В начале Первой мировой войны Розенбаум переехал в Литву, где был избран председателем Сионистской федерации, потом — депутатом литовского парламента, а в 1919 году стал заместителем министра иностранных дел Литвы и вошел в состав литовской делегации, принимавшей участие в подписании Версальского мирного договора.
В 1924 году Розенбаум репатриировался в Палестину, где стал председателем тель-авивского мирового суда.
* * *
После встречи с Розенбаумом Маня почувствовала, что круг ее жизни замыкается.
Почти полвека спустя такое же чувство было и у Маниной внучки Алоны — дочери Геды. Алона вышла замуж за популярнейшего израильского эстрадного певца Арика Айнштейна, вместе с ним прошла весь путь местных хиппи, потом развелась с ним, вернулась в «лоно иудаизма»
