могу писать на любом языке, каллиграфия есть каллиграфия. Я тренировался, несколько месяцев… – все нужные печати в документах были на месте:
– Бумаги новые, не затрепанные, выданы осенью… – Волк накрыл сковороду крышкой, – военных билетов, правда, нет, но кто их потребует, в уральской тайге… – кроме товарища Роберта Эриховича Ильвеса, уроженца Таллина, сорока лет от роду, в Россию летели и двое русских:
– Меир, все равно, глухонемой, – усмехнулся Волк, – никакой разницы нет, а я опять стал Иваном Ивановичем Ивановым… – он взглянул в окно, на темное, декабрьское небо. На узкой улице горели редкие огоньки фонарей, за шторами, в доме напротив, двигались тени:
– Даже домой не позвонить, – тоскливо, подумал Волк, – через два дня Рождество, мальчишки откроют подарки. Марта, к тому времени, окажется в Лондоне, все соберутся на Ганновер-сквер… – легкий самолет, с Меиром за штурвалом, стартовал со шведской военной базы на восток утром сочельника:
– У Теодора-Генриха будет день рождения, – Волк убавил огонь, – они начнут с праздничного ланча, потом приедет семья, все сядут за обед… – квартиру оборудовали безопасным телефоном, но звонить им никуда не позволялось:
– Ни фрау Грете, ни пани Аудре… – Волк прислушался к звукам радио, из гостиной, – Марта передаст ей привет. Юхан вырос, – он вспомнил смешного парнишку, – двенадцать лет ему, как время летит. И Максиму двенадцать… – он заставил себя не думать о парнях:
– Марта о них позаботится, поднимет на ноги. Но ничего не случится, миссия хорошо подготовлена… – темная, в седине голова, всунулась на кухню. Меир повел носом:
– Пахнет вкусно. Болонские спагетти, что ли… – Волк налил воды в кастрюлю:
– Болонские спагетти будешь есть в Болонье. В СССР перебои с помидорами, товарищ Ягненок, – он широко улыбнулся, – поэтому придумали макароны по-флотски… – провизию им привез тот же полковник Веннерстрем.
– Накрывай на стол, – попросил Волк, – сейчас сварим пасту, аль денте, как меня учили в Италии. Хотя бы паста здесь итальянская, а не макаронные изделия второй категории, рожки и вермишель… – он поинтересовался:
– Что передает столица нашей родины, то есть Москва… – Джон с Меиром слушали советское радио. Телевизором квартирку не оборудовали. Полковник протер пенсне:
– Во Франции опять пришли к власти реакционеры, то есть де Голль… – он узнали о результатах выборов президента еще в Лондоне, – а советская антарктическая экспедиция достигла Южного Полюса… – из-за спины Меира раздался скрипучий голос Джона:
– Между прочим, Серова сняли, еще в начале месяца. По неподтвержденным пока данным, КГБ возглавит Шелепин, наш ровесник. Он комсомольский работник, ему всего сорок, но успел повоевать. Говорят, он либерал… – Меир хмыкнул:
– Может быть, теперь Валленбергу дадут амнистию… – Волк показал рукой недвусмысленный жест:
– Догонят, и еще дадут, как говорят в России. И вообще, где зоны, а где товарищ Шелепин, – он вскинул бровь, – я уверен, что на Северном Урале еще живут, как во временя Берия… – высыпав спагетти в кипящую воду, он опять посмотрел в окно. Совсем стемнело, в переулке блеснули фары. На углу остановилась неприметная машина:
– Шведская охрана сменилась, – понял Волк, – появился ночной патруль. Марта должна была пройтись по улице, проверить, не следят ли за нами. Не следят, все безопасно… – ему показалось, что в маленьком сквере, на лавочке, кто-то сидит:
– Может быть, Марта решила покурить… – он присмотрелся, – нет, там пусто… – вихрь бросил в окно горсть мелкого снега. Поежившись, Волк задернул штору: «Мойте руки, ужин готов».
На закрытом совещании, состоявшемся в середине декабря, в Москве, новый председатель КГБ СССР, товарищ Шелепин, предложил арестовать банду, как он выразился, прямо в Стокгольме. Постучав указкой по карте Северного Урала, комсомольский вождь, как о нем думал Эйтингон, недовольно сказал:
– Не понимаю, зачем городить огород, устраивать фальшивые лыжные походы, внедрять в среду студентов наших работников, то есть будущих работников…
Пуленепробиваемое стекло бывшего кабинета расстрелянного Берия залепили тяжелые, мокрые хлопья снега. Памятник Дзержинскому почти скрылся в поднявшейся метели. Эйтингон рассматривал фотографию, в папке серого картона:
– Будущий работник, – вздохнул он, – мальчик вырос, возмужал. Он стал еще больше похож на Матвея… – из Гурвича Саша превратился в Гуревича, отчество мальчику тоже поменяли: —
Ненадолго… – Эйтингон подавил желание коснуться снимка, – его первый оперативный псевдоним, так сказать… – с осени комсомолец Гуревич стал студентом первого курса Уральского Политехнического Института. По легенде, Саша приехал в Свердловск из Ленинграда. Кроме него, группу сопровождал и опытный сотрудник Комитета, с оперативным псевдонимом Золотарев. Капитану шел четвертый десяток:
– Он присмотрит за Сашей, и вообще, фиаско, как в Норвегии, не случится, – успокоил себя Эйтингон, – операция отлично подготовлена… – по мнению Шелепина, Викинга, надо было пока оставить в покое. Наум Исаакович соглашался с новым начальством. Физик, защитивший докторат в Кембридже, работал в институте Бора:
– Пусть ездит на конференции, печатается, – заметил Эйтингон Шелепину, – мы никуда не торопимся… – Наума Исааковича привезли в столицу из его уединенного коттеджа, на зоне, в начале декабря. Он ожидал увидеть избача, но в кабинете Берия его встретил смутно знакомый мужчина, средних лет:
– Шелепин. Точно, в сорок первом году он занимался набором комсомольцев, для диверсионных миссий в тыл немцев. Журавлев курировал его работу, с нашей стороны. Потом фашисты повесили Космодемьянскую, Иосиф Виссарионович получил сводку, вызвал к себе комсомольского инструктора… – Шелепин, имевший опыт сражений на финской войне, понравился Сталину:
– Остальное, как говорится, история, – Наум Исаакович не ожидал рукопожатия, оно и не состоялось, – Хрущев, потихоньку, избавляется от всех, кто работал при Иосифе Виссарионовиче. Колхозник забыл, что от него самого тоже могут избавиться… – на совещаниях Наума Исааковича никому не представляли. Шелепин величал его просто товарищем.
Из окна безопасной квартиры Эйтингон хорошо видел раскрытую форточку, в апартаментах, принадлежащих шведской разведке. За шторами двигались тени. Закурив, Эйтингон присел на подоконник. Он прилетел в Стокгольм с подлинным, советским дипломатическим паспортом, спешно выписанным в Москве:
– То есть не прилетел, а меня привезли, – он кинул взгляд на полуоткрытую дверь кухни, – охрана, и столичная, и посольская, не отходит от меня ни на шаг… – Веннерстрем, которого Эйтингон лично вербовал в Москве, после войны, обрадовался его визиту:
– О вас давно ничего не было слышно, – полковник понизил голос, – я думал, что вы… – смутившись, он замялся:
– Но я жив, – подмигнул ему Наум Исаакович, – давайте, Стиг, займемся нашими, то есть вашими гостями… – услышав предложение Шелепина вывезти его светлость и Ягненка из Стокгольма в Москву, Эйтингон покачал головой:
– Александр Николаевич, при всем уважении к молодым работникам, – он обвел глазами кабинет, – похищение людей такого калибра на территории третьей страны, сложная, практически невыполнимая задача. Мы не имеем права рисковать шведским контактом, он передает отличные сведения. И как мы их доставим в СССР, – кисло добавил Эйтингон, – подводная лодка не всплывет у Гамла Стана, чтобы взять их на борт. Незачем пороть горячку. Пусть его светлость и Ягненок сами к нам прилетят… – он выпустил дым в форточку. С улицы пахло Рождеством, как подумал Эйтингон, пряностями и ванилью:
– Город наряжает елки, бегает за подарками, – он тоскливо поморщился, – девочки и Павел, может быть, тоже возятся с игрушками. Анюта и Наденька взрослые, им тринадцать лет, но малышками они любили Новый Год… – на дальневосточной вилле девчонки восторженно ахали, сидя на руках у Розы:
– Maman! Noel… – на верхушке таежного, смолистого дерева перемигивалась рубиновыми огоньками пятиконечная звезда. Эйтингон не просил у Шелепина встречи с детьми, или, хотя бы, телефонного звонка:
– Сначала надо удачно завершить операцию… он легко соскочил на пол, – господин Рауль ожидает гостей… – как они и предполагали, Валленберг клюнул на спектакль, разыгранный Саломеей. Капитан Мендес, в обличье осужденной, пребывала на уральской зоне. Колония Валленберга была мужской. Им пришлось сажать Саломею в одиночную камеру барака усиленного режима. Валленберг, на зоне подвизавшийся электриком, получил наряд на починку проводов, в БУРе:
– Дальнейшее было просто, – зевнул Эйтингон, – она, наверняка не обошла Валленберга вниманием. В конце концов, он был в нее влюблен, когда-то… – в январе Саломея, по соображениям безопасности,
