Может быть, у Венедикта Ерофеева на протяжении всей его жизни не было никого, за исключением Ирины Игнатьевны Муравьёвой, чьим мнением он по-настоящему дорожил и совету которой последовал. Ведь писательство было его призванием. Его владимирские товарищи, его свита в общем-то выполняла роль транквилизаторов. Иногда была для него вроде Армии спасения. Не более того.
Глава шестнадцатая ЭТЮД О ВЕЛИКОЛЕПНОЙ СЕМЁРКЕВ разгар страстей во Владимирском государственном педагогическом институте им. П. И. Лебедева-Полянского в СССР вышел на экраны с русским дубляжом американский художественный фильм «Великолепная семёрка», режиссёр Джон Стёрджес. В 1962 году этот фильм занял первое место среди лидеров советского проката. Его посмотрели 67 миллионов человек. За ним с небольшим отрывом в полтора миллиона шёл фильм режиссёров Геннадия Казанского и Владимира Чеботарёва «Человек-амфибия». А на третьем месте оказался фильм Эльдара Рязанова «Гусарская баллада». Его посмотрели 48 миллионов 600 тысяч человек. Среди молодёжи «Великолепную семёрку» не смотрели разве что слепые.
Свита Венедикта Ерофеева, состоящая на тот момент из Вадима Тихонова, Игоря Авдиева, Бориса Сорокина, Вадима Цедринского, также не отказала себе в удовольствии посмотреть этот американский фильм. Он вдохновлял их и подтверждал русскую пословицу «Смелость города берёт».
Ничуть не хуже американской великолепной семёрки ощущали себя молодые парни во главе с Венедиктом Ерофеевым, когда позже и немного в другом составе появлялись в Москве или Подмосковье. При их приземлении у кого-то из хорошо знакомых приятелей или приятельниц тут же начинался перезвон с сообщением радостной новости — «владимирские» приехали! Они воспринимались вроде закваски, вызывающей брожение в умах. Потому-то были нарасхват.
Наталья Четверикова вспоминает: «“Владимирские” приехали! — этот клич собирал нас не только на подмосковной даче, но и на какой-нибудь московской кухне, созывал на тусовку всевозможных талантов, состоявшихся или невостребованных — неважно. Поэты, художники, философствующие снобы — все эти звери бежали на ловца. Каждый из нас был и швец, и жнец, и на дуде игрец, и каждый пел своим голосом в общем хоре. По большому счёту, это было царство изгоев, где прежде всего пестовался дух. О чём вопрошала наша ненасытная молодость, полная проблем и тупиков, бушующих страстей и ощущения волшебства? О чём она спорила? Обо всём. О жизни и смерти, о свободе и рабстве, о Греческой церкви и латинской ереси, о творчестве, о Фаворском свете... На даче у молодой романтичной художницы при свете настольной лампы мы читали блаженного Августина. Или шли в лес по грибы, напрочь о них забывая в пылу богословской полемики. Для меня и других новичков открывалась иная жизнь, новое самоощущение. Я восхищалась “бездомными ‘владимирскими’” и знала: они уникальны. Мне были милы их человеческие слабости, их бесприютность и недостатки как продолжение достоинств»1.
Одни, как Наталья Четверикова, восхищались «великолепной семёркой», но были и те, кто, принимая участие в их феерических театральных постановках вроде доморощенной оперы «Ленин и Дзержинский», с трудом выдерживали чрезмерно затянувшиеся представления. К тому же нередко сопровождаемые обильными возлияниями: «Действо, где участвовали и Надюша Крупская, и меньшевики, и матросики, заканчивалось опереточным канканом со вскидыванием ног: “К эсеркам, к эсеркам поедем мы сейчас!” И вся большевистская элита дружно направлялась в воображаемый бордель. “Между лафитом и клико” мы пили дешёвый портвейн под кодовым названием коньяк “Камю-на-Руси-хорошо”»2.
В каком бы новом составе ни появилась «великолепная семёрка», четыре человека в ней непременно присутствовали: Венедикт Ерофеев, Игорь Авдиев, Борис Сорокин и Вадим Тихонов. С последним, надо сказать, были проблемы. Я полагаюсь на беспристрастный отзыв Марка Фрейдкина, который, по собственному признанию, с трудом переносил пустую болтовню и хамство Вадима Тихонова: «Любимым его занятием в компаниях было, как он сам выражался, “эпатнуть” кого-нибудь из известных и уважаемых людей, и авторитетов здесь для него не существовало. Невысокий, жилистый, в очечках-стеклышках, он запросто мог подойти к кому угодно и без различия пола, возраста и положения в обществе во всеуслышание произнести что-нибудь вроде: “Да будет тебе NN (непременно на ты и непременно по фамилии) (...) городить! Лучше сиди тихо и сопи в две дырочки, пока в морду не дали”. О. Седакова рассказала, как однажды на какой-то литературной тусовке её чем-то обидел В. Цыбин. Поставить его на место был отряжён Вадя. Он подошёл к маститому советскому писателю, похлопал его по плечу и сказал: “Ты не переживай, Цыбин. Ты не самое большое говно среди русских поэтов — вон Грибачев воняет посильней тебя!”»3.
Марк Фрейдкин не единственный, кого Вадим Тихонов раздражал, но всё-таки воспринимал его в своей основе человеком глубоким и простодушным4.
Венедикт Ерофеев на счёт Вадима Тихонова тоже особо не обольщался. «Любимый первенец» в больших дозах казался несносен, а его шутки часто воспринимались ни к месту и ни ко времени. Однако со всеми огрехами его характера и воспитания, а также с его невежеством Венедикт Ерофеев смирился. Как он записал в одной из своих тетрадок: «Мы с Вадей, как кофе с цикорием. Я без него могу, а он без меня — нет»5. Или ещё более решительно: «Тихонова из дома, как слово из песни, не выкинешь»6. Е1одвергает насмешкам его всезнайство: «Он уже постиг все науки и всю премудрость земную (он, т. е. Тихонов). Ему осталось заняться чёрною магиею, вызвать к себе на Пятницкую, 10, 5, демона воздуха и продать ему по дешёвке свою бессмертную душу»7.
Теперь займусь Борисом Сорокиным. В отличие от Вадима Тихонова это совершенно другой человек, щепетильный и культурный. Венедикт Ерофеев даёт ему убийственные характеристики: «Боря Сорокин, франт, жуир, хлыщ»8. Или: «Боря Сорокин, горлопан, голодранец и забулдыга»9. «Сорокин, как Дант. Когда великий Дант проходил по улицам Равенны, девушки шептали: “Смотрите, как лицо его опалено адским пламенем”»10.
Нашёл я о Борисе Сорокине запись пусть и ироническую, но с добрым к нему чувством: «Сорокинской грудью, грудью владимирского стихотворца, будем прокладывать себе “широкую”, “ясную”»11.
Не важно, как относился Венедикт Ерофеев к каждому из этой троицы и что говорил им в глаза и о них же за глаза. По содержанию это было, кстати, одно и то же. Важно, что он провёл с ними вместе немало дней и в течение нескольких лет по разным поводам упоминал их в своих блокнотах. Как тут ни рассуждай, прикипел он к «владимирским» всей душой до последнего своего часа, как и они к нему. Когда у Венедикта Ерофеева было «настроение серое, с жёлтыми пятнышками»12, они меняли эту унылую цветовую гамму на более радужную, импровизируя балаган с непременными шуточками-прибауточками. Ни об одном из них не мог он сказать: «Для чего только этот человек топчет мироздание?»13
Помнил Венедикт Ерофеев, как они плечом к плечу твёрдо стояли рядом с ним в дни его гонений. Недаром он называл их «оруженосцами». Они же с гордостью именовали себя «венедиктианцами». Так их дружную компашку обозначили во Владимирском управлении КГБ, запротоколировав как религиозную секту. Вот что по этому поводу думал Игорь Авдиев:
