ПРОЛОГ
Муссон пришел на южный берег Бенгальского залива. Разверзлись хляби небесные, и дождевые потоки обрушились на массив обширного парка. Багрово-красные молнии взрезали плотный покров ночи, и на мгновение обнажалась светящаяся тьма Космоса. Тяжелый парной дух шел от земли и деревьев. Мои глаза заплыли от пересыпа. А что еще остается делать под неумолчный шум дождя?
Но почему я оказался здесь — в индийском городе Мадрасе, в нынешние дни переименованном в Ченнаи, в адьярском поместье, купленном по случаю в XIX веке Еленой Петровной Блаватской, урожденной Ган, моей соотечественницей? Что привело меня, спросите вы, сюда, почти на край света? Обычное любопытство. Я захотел узнать, что из себя представляет на самом деле эта необыкновенная женщина с внешностью капризной русской барыни, которая любила объедаться, как ведется издавна на Руси, тяжелой пищей: пирогами, студнями и квашеной капустой. Она курила без перерыва, как распаленная разговором суфражистка, папиросу за папиросой, постоянно облизывала языком тонкие пересмякшие губы и пыталась ничтоже сумняшеся заглянуть в потайные мысли всех пророков мира — найти в них вразумительные ответы на вопросы: откуда появились на земле мы, люди, зачем мы живем и что нас ожидает в ближайшем и далеком будущем?
Кроме того, она узнала и рассказала, как могла, то, что задолго до нее поведал миру великий Вольтер: Индия — родина всех религий в их первозданном виде и колыбель человеческой цивилизации. А из этого уже непосредственно следовало, что не только христианская вера во многом основывается на религии Брахмы, но и древнеиндийская мудрость в соединении с универсальным эзотерическим, то есть сокровенным, знанием всех времен и народов способна принять новую форму богомудрия — теософию. К тому же Елена Петровна Блаватская с необыкновенным упорством проповедовала существование «Гималайского братства махатм, великих душ» — хранителей тайного знания исчезнувшей Атлантиды, наших старших братьев по разуму.
Что мы, по существу, знаем о Елене Петровне Блаватской? Как ни странно, очень мало. Известных фактов ее жизни наберется на тоненькую книжицу, несравненно больше всяких домыслов и полуфантастических историй о ее сверхъестественных способностях, которые легли в основу мифологизированных воспоминаний о ней. Она сама задала тон моде превращать себя, молодую духом, смешливую и легкомысленную, по существу, женщину в мистическую фурию, в «старую леди», наделенную даром ясновидения, телепатии, левитации, телекинеза и еще бог знает чего. Именно такой, одновременно простоватой и надменной, предстает Блаватская на наиболее растиражированном «парадном» портрете, сделанном в 1889 году, незадолго до ее смерти. С дагеротипа смотрит на нас грузная женщина, с укутанной в платок массивной головой, с отекшим лицом, с выпученными базедовыми глазами, с жидкими, в мелких кудряшках волосами, разделенными пробором, — уставшая от жизни, упертая на своем старая тетка, иначе не скажешь. Плотно сжатый рот с акульим разрезом — последний и убедительный штрих к устрашающему образу. Ее последователи, по-видимому, из уважения к ней называют этот портрет «Сфинкс». Но и в таком отталкивающем виде, обессилевшая в борьбе за свое детище — Теософическое общество, она все еще влияла на людей, на ход их мыслей и поведение. Как ни вглядывайся в этот портрет, на нем не увидишь и следа той былой романтической ауры, которая когда-то ее окружала.
Некогда привлекательные черты ее облика подавил и исказил тяжелый взгляд манипулятора, умеющего при необходимости извлекать выгоду из людей и ситуаций. Подобные лидеры появлялись и появляются в истории человечества и тут же обычно исчезают, как пузыри на воде. На смену им приходят другие, впрочем, со своими завиральными идеями, как правило не оригинальными, уже бытовавшими среди людей и всего лишь перелицованными на новый лад.
Так почему же до сих пор интерес к Блаватской не ослабевает? Почему трудно сопротивляться магнетизму ее личности? Не потому ли, что существовало в ней простодушное благоговение перед таинственностью жизни? Она сумела до последних дней сохранить в себе дух экзотики. Неведомый большинству людей оккультный мир встает со страниц ее сочинений. Ясновидение, духовидение, психометрия, чтение мыслей, левитация — вся эта словесная чехарда кем-то воспринимается тайным подвохом, который устраивают с корыстной целью нечистые на руку люди, а для кого-то это прорыв в завтрашний день человечества, открытие скрытых возможностей человека разумного, возвращение к тем ментальным практикам, которые были выработаны в стародавние времена, сохранились в культовых традициях некоторых восточных народов и на протяжении тысячелетий, вплоть до дня сегодняшнего, передаются по цепочке от высшего адепта, мастера оккультной науки и философии, к рядовым посвященным и неофитам. Таким образом, вернуть утраченное могут только хранители этих знаний, главные среди посвященных, иерофанты (букв. — те, кто разъясняют священные понятия).
В это можно верить и не верить. Но покуда существует подобная дилемма, такие люди, как Блаватская, востребованы обществом, им поклоняются и ревностно служат.
Я отнюдь не воображал, что Адьяр, во времена Блаватской — пригород Ченнаи, где расположена штаб-квартира Теософического общества, откроет мне многие тайны Е.П.Б. — так называли Елену Петровну Блаватскую ее сподвижники. Не настолько я был самонадеян. Единственное, на что я в полной мере рассчитывал, это научиться отличать белое от черного, свет от тьмы.
Блаватская успела в своей жизни немало сделать: написала несколько книг, сотни статей и еще больше писем, учредила Теософическое общество.
Созданное Блаватской общество своей монументальностью вот уже более ста лет производит неизгладимое впечатление на многих людей. Творчество было ее страстью и судьбой. Между тем на ее волшебный литературный талант воспроизводить суетную человеческую жизнь как завораживающую, наполненную космическим смыслом мистерию, на ее редчайшее умение беллетризовать схоластические доктрины, относящиеся к вненаучным источникам знания, мало кто из ее воспоминателей и биографов обращал внимание.
Чтобы не быть чрезмерно суровым к Елене Петровне Блаватской, вспомним рассуждения Мишеля Монтеня о психологической природе человека: «…что действительно заслуживает настоящего осуждения — и что касается повседневного существования всех людей, — это то, что даже их личная жизнь полна гнили и мерзости, что их мысль о собственном нравственном очищении — шаткая и туманная, что их раскаяние почти столь же болезненно и преступно, как их грех. Иные, связанные с пороком природными узами или сжившиеся с ним в силу давней привычки, уже не видят в нем никакого уродства. Других (я сам из их числа) порок тяготит, но это уравновешивается для них удовольствием или чем-либо иным, и они уступают пороку, предаются ему ценою того, что грешат пакостно и трусливо»[1].
