– Приходите завтра в это же время. Сегодня я никого больше слушать не буду. А лучше послезавтра.
Толпа рассосалась. И я остался в холле один.
– Вы тоже на прослушивание? Но я же сказал…
Музыкант не договорил. Вглядевшись, он подошел ко мне ближе.
– Скажите, мы с вами никогда прежде не встречались? – растерянно произнес он, продолжая разглядывать меня.
– Нет. Никогда.
– Но ваше лицо мне очень знакомо. Я определенно его видел раньше.
Он совсем не выглядел на свои шестьдесят лет. Энергичный, воодушевленный. Прямая противоположность старой развалине Войцеховскому.
– Я не имею никакого отношения к музыке. А играть я умею только на бирже, но никак не на фортепиано.
– Для этого тоже нужен талант, – сказал он и совсем уже по-дружески добавил: – Это очень хорошо, что вы ко мне зашли. Мы как раз сейчас собираем деньги на гонорар самым лучшим адвокатам Европы, чтобы они в суде развенчали одну фальшивку, которая может иметь для нас, евреев, ужасные последствия. Пойдемте, я вам ее покажу. Вас, кстати, как зовут?
Я представился. Он провел меня в свой кабинет. Кроме белого рояля и вертящегося стула здесь более ничего не было.
Белокурая девушка растерянно собирала с рояля свои ноты.
– Вот, познакомьтесь, пожалуйста. Это Пётр, он биржевой игрок. А это Тереза, очень талантливая пианистка. Ее ждет большое будущее, если она, конечно, будет много работать, – маэстро представил нас друг другу.
– Мой отец – тоже деловой человек. У него фабрика и несколько магазинов, – сказала Тереза, поддержав общий разговор.
Похоже, что я тоже произвел на нее впечатление.
– Вот она, эта фальшивка, которую мы хотим публично развенчать!
Я узнал бы эту книгу из тысячи. Гофман держал в руках «Протоколы сионских мудрецов».
– Но как вы это собираетесь сделать? – с неподдельным интересом спросил я.
– Очень просто. У нас есть и факты, и свидетельские показания. Важно лишь их умело обобщить и подать в суде.
И он рассказал, что «Протоколы» были написаны по указанию агента российской тайной полиции Петра Ивановича Рачковского[203]в Париже в 1895 году. С их помощью он намеревался укрепить антиеврейскую политику династии Романовых. Они получили широкое распространение, и большая часть европейской интеллигенции восприняла их как подлинный документ.
Сами же «Протоколы» основаны на запрещенной и позднее сожженной книге французского сатирика Мориса Жоли[204]«Диалоги в аду». В этой работе представлен вымышленный разговор между Монтескье[205]и Макиавелли[206]. Она должна была стать критикой жесткого правления Наполеона III, а в итоге довела Жоли до тюрьмы.
– Мне удалось заполучить экземпляр этой книги, и я обнаружил, что огромные куски «Протоколов» попросту списаны с «Диалогов». Следовательно, они не могли быть действительным отчетом о встрече еврейских мудрецов. Ведь первая конференция сионистов состоялась в Базеле лишь в 1897 году. А Жоли написал «Диалоги» за 33 года до этого, – огорошил меня Гофман.
Я не сказал Гофману, что я его сын. Сразу не случилось, а потом побоялся, что маэстро может заподозрить меня в какой-то корысти.
Ведь столько всего сошлось в один вечер! Знакомство с отцом, с Терезой, которая через год стала моей женой, и эти ужасные «Протоколы», из‑за которых столько было пролито крови!
На гонорар адвокатам, взявшимся за дело «Сионских мудрецов», я перевел внушительную сумму.
Наши адвокаты выиграли процесс в Бернском суде. Но это не помешало Гитлеру использовать «Протоколы» как обоснование для уничтожения евреев.
А в 39‑м я в последний раз увидел своего отца. Он скрывался от немцев на квартирах друзей. И однажды вечером пришел к нам с Терезой. Леночке еще годика не исполнилось. В ту пору облавы на евреев проходили каждую ночь. И Тереза из‑за дочери не разрешила мне оставить музыканта на ночлег. Она так и не узнала, кем он был для меня.
Мы накормили Хаима ужином, дали ему денег и попросили уйти. Я никогда не забуду его прощального взгляда. Он спустился по лестнице на пару ступенек, а потом обернулся и сказал с улыбкой:
– Будьте счастливы, дети мои.
В эту ночь его арестовали. Он погиб в Освенциме еще в начале войны.
Ко мне пришел советский офицер. В погонах с одной большой звездой.
– Чем обязан вашему визиту, господин майор? – поинтересовался я у нежданного гостя.
Молодой человек, на вид ему не было еще и тридцати, замялся, а потом, смущенно улыбнувшись, спросил:
– Извините меня, пожалуйста, но вы не Пётр Афанасьевич Коршунов?
Я сомневался, открываться мне или нет? Если этот майор из НКВД и пришел за мной, то почему он тогда такой вежливый и стеснительный?
Да и глупо было отпираться, даже если б меня пришли арестовывать, ведь любой сосед мог подтвердить, кто я такой.
– Да, это я. А с кем имею честь общаться?
Майор еще больше смутился и покраснел:
– Понимаете, – ответил он сбивчиво, – я тоже Коршунов. Пётр Петрович. Ваш сын.
Тут мои ноги подкосились.
– Петя… Петенька… Сынок… – успел я сказать и потерял сознание.
Очнулся я уже в кресле от едкого запаха спирта.
Первое, что я увидел, придя в чувство, открытая улыбка моего сына. Так умела улыбаться только Полина.
Прежде чем завинтить крышку фляжки, он спросил, не желаю ли я выпить за встречу.
Я, конечно же, желал. Только предложил вместо спирта выпить коньяку.
– Как тебе удалось найти меня? – спросил я сына, доставая рюмки.
– Мама мне дала адрес и подробно объяснила, как найти твой дом. Ты же сам ей об этом рассказывал в свой последний приезд.
