Еще вчера я съездил на фабрику и рассчитал последних рабочих. На обратном пути мой автомобиль попал в уличную перестрелку между немцами и чешскими повстанцами, и шальной пулей мне зацепило плечо. Врач осмотрел рану и заверил, что ничего опасного нет, но посоветовал пару дней отлежаться.
Утром я проснулся от грохота и металлического лязга. Словно находился не в своей квартире, а на каком-нибудь заводе или того хуже – в аду.
Спросонья я вскочил с кровати, раздвинул шторы и выглянул в окно. По улице шла танковая колонна под красными знаменами.
Какое-то время я провожал громыхающие железные машины недоумевающим взглядом. А потом, когда до меня дошел смысл происшедшего, обессиленный, я рухнул обратно на кровать.
«Ну вот и всё. Добегался. Четверть века я стремился убежать от красной чумы, но она все-таки настигла меня в моем родном городе», – констатировал горькую истину уставший старик, живущий во мне.
Но тот, ДРУГОЙ, который всегда так отчаянно цеплялся за жизнь и не раз спасал меня, казалось бы, из самых безвыходных ситуаций, еще до конца не сдался.
«Вставай! Бери документы и деньги и любой ценой пробирайся к швейцарской границе. Ты должен выжить. Если тебе самому безразлична твоя жизнь, то подумай хотя бы о жене и дочери».
Инстинкт жизни почти победил, я уже вознамерился побежать и дальше, но не смог. Тело отказалось повиноваться рассудку. В таком оцепенении я пролежал еще долго. Пока не сдался.
На самом деле у меня не было выбора. Судьба давно все решила. И когда я это осознал, паралич тут же отпустил мои конечности. И я почувствовал удивительную свободу.
Я все-таки нашел своего отца. Вернее, двух.
В 31 году, после очередного курса лечения в швейцарской клинике, где меня более или менее научили разговаривать по слогам, я вернулся в Прагу и решил-таки нанести визит Павлу Петровичу Войцеховскому, фамилию которого носил в раннем детстве.
Он проживал всего в двух кварталах от меня.
Дверь мне отворила еще не старая, но сильно потрепанная дама в замусоленном халате и с дымящейся папиросой в длинном мундштуке.
– Вам, собственно говоря, кого? – поинтересовалась она хриплым голосом по-немецки.
– Па-вел Петро-вич Вой-це-хов-ский… – заикаясь, выдавил я из себя.
– Пауль, к тебе пришел какой-то господин.
– Если он не из муниципалитета, гони его в шею! – прокричал из глубины старческий голос.
– Фу, какой ты стал грубиян, Пауль! – дама сморщила нос. – Вы проходите, не стесняйтесь. Его сильно мучит подагра. Вот он и злится. Как вас представить?
– Кор-шунов Пётр Афа-насьевич.
– Так вы из России? – удивилась женщина. – Неужели Советы решили оценить заслуги моего мужа перед вашей страной?
– Воз-можно, – уклончиво ответил я, опасаясь сказать правду, чтобы меня не выгнали раньше времени.
Хозяйка сразу переменилась в лице. Если вначале стареющая красотка больше по привычке строила глазки незнакомому мужчине, то теперь, когда возник корыстный интерес, ее словно подменили, и она стала сама любезность, правда, чересчур приторная.
– Вы уж нас, пожалуйста, извините, что не убрано. Понимаете, скудность пенсиона, который выплачивает Чехословакия моему мужу, не позволяет нам содержать прислугу. Все приходится делать самой. Считать каждую крону.
Дама даже уронила слезу для большей убедительности.
– Пауль, этот господин из Советской России.
– И что ему надо? – грубо выкрикнул старик.
– У него к тебе дело, которое может принести нам доход.
– Что ж ты раньше не сказала! – голос мигом подобрел, и из комнаты на инвалидной коляске выехал растрепанный, обрюзгший старик.
Я снова представился, уже почти не заикаясь.
– И что вас привело к старому инвалиду? – спросил Войцеховский по-русски.
Я тем временем изучал его лицо, стараясь отыскать черты сходства, но так ничего общего между нами и не обнаружил. У него были водянистые навыкате глаза и сплющенный нос. Этот человек никак не мог быть моим отцом.
Но на всякий случай я спросил его:
– Вы никогда не работали на Змеиногорском руднике?
Старик изменился в лице, побледнел, подбородок у него затрясся, и из уголка рта вытекла струйка слюны.
– Так вы из полиции? – произнес он дрожащим голосом.
И, не дождавшись от меня ответа, добавил:
– Ведь столько лет прошло! А вон, глядите-ка, докопались. Неужели коммунистам больше делать нечего, как распутывать старые семейные преступления?
Я не понимал, о чем он. Его жена, судя по ее растерянному виду, тоже.
Инвалид лепетал то по-русски, то по-немецки какие-то обрывки фраз:
– Она мне изменила… Я уехал на край света, чтобы забыть позор… Но она нашла меня… и мальчонку с собой притащила… Копия этого музыкантишки… Я не мог смотреть на него… Какой позор! А она требовала развода… Хотела выйти замуж за своего еврея… Невыносимо… А этот дрянной обходчик по пьяному делу предложил помощь… Я не помню, пьян был… Но я просил не убивать их… Но разве в степи на морозе выживешь?
– Ничего не понимаю! – всплеснула руками жена Войцеховского.
Зато я прекрасно понял, в каком преступлении признался этот наказанный богом старик.
– Как фамилия этого музыканта? – как следователь на допросе спросил я.
– Гофман. Хаим Гофман… – теряя сознание, прошептал старик.
– Знаменитый пианист? – воскликнул я.
Но чувства уже покинули инвалида. Он откинул голову на спинку кресла и судорожно хрипел.
– Врача! Надо срочно вызвать врача! – причитала его жена.
Но я не стал ей помогать. Молча оделся, взял трость и, не попрощавшись, ушел.
Место жительства пианиста Гофмана выяснить было несложно. Вся Прага знала, где он живет. Проблемой было застать его дома. Ведь он постоянно разъезжал с гастролями по всему миру. Нью-Йорк, Лондон, Париж, Милан, Вена… Наконец я прочитал в газетах, что маэстро после продолжительного турне вернулся в Прагу и намеревается открыть собственную школу. В заметке указывались место, дата и часы, когда будет прослушивание молодых дарований.
Я подошел к окончанию вступительных испытаний. Но в приемной его большого дома было еще многолюдно. Мамы, бабушки со своими вундеркиндами, просто юноши и девушки с задумчивыми глазами послушно дожидались своей очереди.
Меня поразила белокурая девушка с нотной папкой, стоявшая возле окна. От нее словно исходило сияние доброты и внутренней гармонии. И внешне она была весьма привлекательна, но ее душевная красота была божественной.
Я долго любовался ею. И очень огорчился, когда настала ее очередь идти на прослушивание. Через стенку я слышал ее проникновенную игру. Некоторые претенденты, заслышав ее исполнение, ушли сами. А остальных, упрямо дожидающихся своей очереди, попросил удалиться сам маэстро, выглянувший в приемную.
