Это ведь уму непостижимо.
Мало того, это казалось ему жестоким. Жестоко продлевать жизнь старикам. И жестоко заставлять молодых платить за это. Достаточно посмотреть на лица родственников после визита к такому пациенту, чтобы понять, как им мучительно больно видеть угасание и смерть любимого человека. Разве он сам не убедился в этом на собственном опыте? Некоторые из его пациентов выглядели как живые трупы, которые по чистой случайности еще могли дышать. От них даже пахло разложением.
Животных усыпляют. Почему бы не усыплять людей?
Хираму было больно смотреть на человеческие страдания.
Каждый должен иметь право умереть достойно.
Раз уж правительство смогло создать фонд, из которого оплачивало аборты наркоманов и безработных, почему не использовать эти деньги на то, чтобы старики достойно уходили из жизни? Он считал, что это вполне разумно. Доводы были теми же. Он принялся развивать свою мысль дальше. Если общество не хочет тратить средства на содержание неполноценных детей и детей из бедных семей, зачем оно финансирует программы поддержания жизни недееспособных людей?
Его просто бесило то, сколько денег уходит у него каждый год на налоги. И чем больше он зарабатывает, тем больше правительство отбирает. И куда же идут эти деньги? На содержание иждивенцев. Сколько лет прошло с тех пор, когда Лиота Рейнхардт работала и платила налоги? Лет двадцать? А, кроме того, сколько еше тысяч долларов придется затратить, чтобы продлить ей жизнь на несколько месяцев?
Пользу нужно соизмерять с затратами.
Продлевать жизнь — это неправильно. Ему приходилось видеть больных раком, эмфиземой или диабетом людей, испытывающих нечеловеческие муки, когда их тело умирало по частям. Их близкие страдали вместе с ними. Как, впрочем, страдал и он сам. Как страдала его мать. Все эти разговоры о том, что смерть — это часть жизни… А если это правда, что ж плохого в том, чтобы слегка ускорить процесс?
Находясь рядом с комнатой для посетителей, он услышал достаточно, чтобы понять, что Лиота Рейнхардт не хочет окончить свои дни в больнице для престарелых. Семья не желает обеспечить ей домашний уход, кроме разве что девочки, которая понятия не имеет, во что она ввязывается. А тот, самый крикливый мужчина не хотел, чтобы ее наследство было потрачено на сиделок, к услугам которых придется обращаться, возможно, длительное время.
Эта красивая девушка должна ходить на танцы, веселиться, вместо того чтобы обременять себя уходом за старухой, которая никогда не поправится.
Всего один укол. Только один. И все страдания Лиоты Рейнхардт закончатся навсегда.
Никто не должен знать.
Он поднял голову и беспокойно посмотрел по сторонам. Иногда ему казалось, что за ним наблюдают… будто кто-то читает его мысли. Как жаль, что он не может высказаться открыто — иначе он рискует потерять работу. На самом деле он больше переживает за пациентов, чем другие люди, и ему больно видеть, как они мучаются. Почему он должен оправдываться из-за своего желания помогать людям умереть достойно?
В первый раз ему было тяжело это сделать, он даже расхворался. Промаялся несколько дней, скорее от чувства вины, от страха и еще от чего-то, что не мог определить, но сумел преодолеть себя. Он постоянно думал о том, что совершил, и о причинах, заставивших его пойти на это. Все верно, он сделал все правильно, и он был прав. К такому решению он пришел после того, как услышал истерические крики двадцатичетырехлетней дочери одной из пациенток: «Можете вы что-нибудь сделать? Почему ей приходится так жестоко страдать?»
У доктора не хватило смелости, он не смог сделать то, что должен был сделать несколькими неделями раньше. Зато он, Хирам, смог. Глубокой ночью, когда посетители ушли из больницы, а сестры просматривали истории болезни и раскладывали лекарства, он вошел в палату и сделал пациентке укол. Она даже не открыла глаза. Она умерла достойно.
Во второй раз все прошло намного легче, а потом еще легче, он уже ничего не чувствовал, кроме облегчения. Он сумел помочь десяти пациентам одной больницы в Южной Калифорнии, у которых были эмфизема или рак. Потом в течение трех лет он работал в Сан-Франциско, где помог еще двадцати больным, зараженным СПИДом. Ему было невыносимо видеть страдания этих несчастных. Не говоря уже о стоимости их лечения. Пять, а то и шесть тысяч долларов уходит в месяц на лечение одного такого пациента. Это же безумие.
В его шкафчике, среди личных вещей, хранится несколько ампул морфина и сукцинилхолина хлорида, он получил их от одной медсестры, с которой встречался, когда еще жил в Сан-Франциско. И не он один так думал, а многие. И таких людей становится все больше. Не за горами то время, когда разрешат эвтаназию.
Многие ждут этого часа. В конце концов, разве достойно страдать недержанием, пускать слюни и лежать парализованным?
Будь он на месте Лиоты Рейнхардт, ему бы хотелось, чтобы кто-то проявил к нему сострадание.
Нора перестала защищаться и внимательно слушала. Энни уже не обвиняла мать, а рассказывала о том, что узнала от бабушки Лиоты про далекое прошлое. Впервые в жизни Нора начало видеть произошедшее глазами своей матери и понимать ее боль.
О, какой сильной была эта боль!
Раньше ей часто снился сон, в котором Лиота, стоя на коленях, работала в саду и с тоской смотрела на дом. А сон ли это был? Или она все-таки видела такую картину из окна кухни, когда помогала бабушке Элен готовить и при этом слушала ее слова, проникавшие в сердце и отравлявшие горечью душу?
— Бабушка любит тебя, мама.
— Она никогда не говорила мне об этом.
— Но доказывала свою любовь трудом.
— А мне хотелось, чтобы она говорила.
— Возможно, и говорила, но ты ее не слышала.
Нора заплакала. Сколько же слез выплакала она за свою жизнь? Наверное, целые галлоны, и все от жалости к себе. А сейчас она заплакала от жалости к матери, почувствовав ее боль как свою. А разве это не ее боль?
— Я не знаю, что делать!
Энни тоже плакала:
— Помоги мне, мама. Я хочу привезти бабушку домой.
— Врач говорил о серьезности ее положения и о том, что она должна лежать в больнице.
— Врач говорил о необходимости хорошего ухода, — решительно заявила Энни.
— И ты готова посвятить этому всю свою жизнь!
Энни подалась вперед и с мольбой во взгляде протянула руки к Норе.
— Мама, бабушке Лиоте не так долго осталось жить, и ее последние дни я хочу быть рядом с ней. Неужели ты не испытываешь такого желания? Неужели тебе не хочется узнать ее лучше? Ты не хотела этого раньше и так и не разглядела, какая она.
Нора боялась принять неверное решение. Сколько раз за свою жизнь она ошибалась? Трудно сосчитать. А сейчас нельзя ошибиться.
— Я могла бы поместить ее в больницу. Есть очень хорошие, так ведь, Фред? А ты могла бы вернуться домой, Энн-Линн. Мы могли бы вместе навещать ее.
