6
В негритянском квартале пьяная ссора. Острый нож – неотразимый аргумент.
* * *
Избранная публика смотрела очень благосклонно. После первого акта ко Льву Дмитриевичу стали подходить. Ещё не поздравляли, чтоб не сглазить. Но мнения сошлись – «всё хорошо, а недоделки ликвидируются позже».
Режиссер только и думал – сколько надо «ликвидировать». Возможно, от волнения, а, может, чтоб способствовать успеху, все персонажи постоянно нюхали наркотики. Ну, пусть хоть кто-то, и не так навязчиво. Но, впрочем, это ерунда.
Как истинный художник, Михайлов строже всех судил свои работы. Вместо радости он ощущал усталость, беспокойство, что недоделанный спектакль появится на сцене. После «генеральной» он хотел побыть один.
Да, нет, не то, что запереться, никого не видеть. Какие-то места определенно удались. И это оценили знатоки, искусствоведы. В конце концов – пускай пройдет один спектакль. А после – доработать. Ведь он уже нащупал верный ключ.
Тут мысли перешли в другое русло – пора перекусить. На завтрак ранним утром – только чай.
Напротив театра разместилось заведение «Столовая». Обычное кафе, стандартный «общепит». Пришли обедать оркестранты, подошли артисты хора.
В кафе Льва Дмитриевича знали, быстро принесли заказ.
Он, машинально, поблагодарил.
Поскольку он был поглощен внезапной мыслью, и, в то же время, удивительно простой. Пришло внезапно озарение, что с оперою получилось так, как получиться было и должно.
Всё очень просто: лишнее – убрать, какие-то моменты – доработать. Пусть не «жемчужина», капризное дитя «Порги и Бесс». Нелепо было возомнить, что создаешь шедевр. Великое свершенье – впереди. Надо спокойно принимать, что называется судьбой и происходит в жизни.
В своих спектаклях он решает, что как должно происходить, когда кто выйдет и уйдет со сцены.
Жизнь подчиняется другому режиссеру.
Михайлов что-то выпил, ковырнул салат, отрезал мяса. Ведь он пришел поесть.
В кафе заметили почти что сразу, как лицо Льва Дмитриевича стало вдруг багроветь. Режиссер пытался встать, руками потянулся к голове. Народ перепугался, кто-то бросился к нему. Никто не сомневался, что инфаркт.
Льва Дмитриевича уложили, нашли что-то под голову, обмахивали подносами. «Скорая», по удивительно пустой Москве, ехала сорок минут.
«Инородное тело в дыхательном горле» – написал врач в заключении о смерти.
В Москве была олимпиада. Summertime.
Дней нашей жизни бег неумолимый
«Всякая мудрость хороша, если её кто-нибудь понял».
Даниил Хармс
Обычно, в пятницу, неслись на дачу, потом засиживались за полночь, смывали городскую суету. Назавтра – отсыпались до полудня.
Но в этот раз в субботу был Маринин день рожденья. И с самого утра царили хлопоты – как можно не отметить этот праздник? Неправда, что Марине тридцать пять.
На даче собирались лишь «свои» – сложившийся состав, привычная компания. Кто-то приехал накануне, кто – только выбирался из Москвы, кто – подъезжал.
– Звонила Лиза, – сквозь окошко прокричала именинница. – Застряли в пробке. Есть надежда – ненадолго.
И тут же в новом платье появилась на крыльце.
– А Глеб приедет? – вдруг припомнила Субботина. – Он не в Москве?
Марина удивилась:
– Он же в Склифе.
Возникла пауза – почти никто не знал. Марина поспешила успокоить.
– Нет, что вы, он звонил и поздравлял. Хоть и разбился, даже шутит: «Что ж, бывает».
– К нему напасти так и липнут, – ввернул Антон Брусницкий, гинеколог. Он знал про Глеба, заезжал к нему в больницу.
Брусницкий лет пятнадцать был врачом, но вдруг открыл, что по призванию художник. Снимал на видео, стал рисовать картины. Теперь писал рассказы, вырабатывал свой стиль, даже при записи анамнеза старался «излагать».
Вот как он рассказал о Лактионове:
Глеб ездил осторожно, без лихачеств. Но, видимо, судьба. С жестоким сотрясеньем мозга, переломами, ушибами с аварии попал в реанимацию. Как чуть оправился – перевели в палату. А там – покой, уколы и таблетки. Боль поутихла, постепенно выздоравливал. Не так давно позволили вставать. Попробовал ходить на костылях – ведь надо разрабатывать суставы. Не до усмешек, ковыляет с горькой миной.
А по ночам его преследует кошмар. Вдруг возникает блеск слепящих фар, затем – чудовищный удар, а дальше – тьма. Откуда выскочила «Волга», как протаранила «Тойоту» – разве важно? Капот – как срезало, лишь груда искореженных железок, битых стекол. По счастью – был пристегнут, да сработали подушки. Застрял в капкане из обломков, вырезали автогеном. Глеб потерял сознание – от травм, испуга, болевого шока. Душа блуждала далеко от суетящихся вокруг него людей; они же делали уколы, переливали кровь, вставляли спицы и накладывали шины.
Почти что сутки Глеб был в коме и лежал пластом. Лишь губы часто и беззвучно шевелились, пытаясь что-то рассказать.
Потом же Глеб решил молчать. Хранить, что выплыло из бреда, стало важным, и не хотелось, чтобы кто-то счел смешным.
* * *
– Звучит, как «Песнь о Гайавате», – Марина резала петрушку и кинзу. – Я не читала, но я слышу «Песнь о Глебе».
– Неужто лучше – раздавили, пострадал!!! Он вправду мог погибнуть – разве это не достойно уваженья? Лучше помпезно, чем обычно и вульгарно.
– Тогда – о чем же, – захотела знать Марина, – он вдруг решил молчать?
– Плёл очень сбивчиво. Банальный, скажем, вывод.
* * *
Являлись Глебу странные виденья. Из тех времен, когда он чуть не спился. Особенно – одно.
Идут они опохмеляться, Глеб и товарищ по несчастью, ровесник Сашка Иванов. Тот запил раньше, да и пил намного больше. Он Глеба и втянул. И тут подходит Ольга, Глебова подруга.
– Отстань ты от него, – сказала Иванову. – Других что ль нету собутыльников?
– А я что, ничего, – смутился Сашка. – Как хочет, у него свои мозги.
– Ну, ты пойдешь? – спросила Ольга Глеба.
– Немного выпью и приду.
Глеб с Ивановым двинулись в кафе, по-деловому выпили бутылку. Глеб оживился и повеселел, а Александр не то, что опьянел, а обессилел и внезапно сник. Глеб удивлялся и подначивал:
– Да что ты, Саш, давай завяжем, ведь совсем легко. Я – точно, соберусь на юг, займусь там спортом, и плевать на эту ханку.
Вот Сашка и сказал тогда, что Глеб припомнил в коме:
– Нет, каждому своя дорога. Мне, чувствую, не жить. А у тебя все баловство, и ты ещё на юг, и спорт, и снова – пить. Не знаю, как всё это, но я знаю.
