любви, дружбы и свободы. День в Одессе «зеркален» не только ко дню юного Онегина в «северной Пальмире», но к воображенному Автором (тоже в первой главе) дню в мифической Венеции, куда он, вслед за призывом Гёте «Dahin, dahin!», стремился:Адриатические волны,О Брента! Нет, увижу вас…
Вырваться туда Пушкину так и не удалось: Николай I, как и Александр I, не разрешал поэту никаких свободных странствий, и в 1829 году, после очередного запрета путешествия в Европу, Пушкин простился с этой мечтой.
Последний стих «Отрывков…» (и всего романа) обрывается без рифмы на паузе, обозначенной многоточием:
И так я жил тогда в Одессе… (VI, 491)
Начало стиха было напечатано в первом издании романа (как и написано в беловике) в два слова – раздельно. В современных изданиях их печатают слитно – Итак. Такое решение текстологи приняли, видимо, потому, что Пушкин писал их раздельно и тогда, когда подводил итог. Но в полном варианте «Одессы», какой она была в «Странствии», Автор вовсе не подводил итога, а с улыбкой рисовал воображению Читателя яркую картину радостного и свободного бытия, уверяя, что он жил тогда так… Но разве невероятно было представить себе жизнь Авзонии счастливой в «любезном отечестве» – пусть когда-нибудь?!
И Пушкин под видом воспоминания вводит в эпилог романа – как в эпилоги «Кавказского пленника», «Бахчисарайского фонтана», «Полтавы» – живописную и мирную атмосферу воображаемой (вероятной в будущем?) мирной России.
Кольцевая композиция с пространственно-временным парадоксом – возвращением в конце текста романа к началу его сочинения – и благодаря «повороту» из будто бы реального изображения в идеальную картину создает в сюжете своеобразную «ленту Мёбиуса» с ее возможностью непрерывного движения по одной – «реально-идеальной» – плоскости.
В финале сюжета Пушкин достиг чаемого единства Реальности и Идеала. Во втором (предсмертном) издании он поместил перед текстом «Евгения Онегина» посвящение Другу (П. А. Плетнёву), где представил роман как
…собранье пестрых глав,Полусмешных, полупечальных,Простонародных, идеальных…
В последних строфах последней (восьмой) главы Автор последовательно пользуется заглавными буквами в словах Идеал, Жизнь, Труд, Рок – будто давая понять Читателю, что сюжет его романа выходит за рамки обыденной жизни.
В 1830 году Пушкин завершал роман нравственным Идеалом – предельно миролюбивой ситуацией взаимного прощения и дружелюбного прощания со своим творением, с его героями и с Читателем («Кто б ни был ты… / Друг, Недруг»).
В 1833-м он вывел своего Читателя, благодаря едва не выпавшим из романа «одесским» строфам, и на тот социально-этический Идеал, которым за десять лет до этого руководствовался, начиная «Евгения Онегина».
Есть основания предполагать, что «Одесса» – не столько воспоминание о действительном образе жизни «ребят без печали» в южной ссылке, сколько наглядное воплощение идей о нормах будущей жизни в России, которые обсуждались «средь новоизбранных друзей».
Сохранилось свидетельство о том, что в спорах с ними Пушкин отстаивал усвоенный им через Жан-Жака Руссо «Проект вечного мира» аббата Сен-Пьера.
23 ноября 1821 года в Кишинёве Екатерина Николаевна Раевская-Орлова, жена генерала Михаила Федоровича Орлова, одного из вождей «Союза благоденствия», пишет письмо брату Александру (в то время «демону» Пушкина) в Одессу:
«Мы очень часто видим Пушкина, который приходит спорить с мужем о всевозможных предметах. Его теперешний конек – вечный мир аббата Сен-Пьера. Он убежден, что правительства, совершенствуясь, постепенно водворят вечный и всеобщий мир и что тогда не будет проливаться иной крови, как только кровь людей с сильными характерами и страстями, с предприимчивым духом, которых мы теперь называем великими людьми, а тогда будут считать лишь нарушителями общественного спокойствия. Я хотела бы видеть, как бы ты сцепился с этими спорщиками» (подлинник по-французски)[426].
В Кишинёве и Одессе Пушкин увлеченно читает не только французских философов и популярные во всей Европе исторические романы Вальтера Скотта. Как раз в это время он из трагедий «отца нашего» Шекспира усваивает мысль, что человек, по природе своей, волен жить согласно законам чести и добра, выступая на исторической сцене в роли свободного Гражданина, противостоящего Тирану.
В 1823-м поэт, начиная роман в стихах, мог готовиться после победы бунта в России публично выступить против захватившего власть «Убийцы с палачами» – не мистического «исчадия Ада», а всего лишь «выдвиженца» вероятностного Случая.
В 1833 году последний в «Онегине» стих «И так я жил тогда в Одессе…» зазвучал как присяга верности тому Идеалу, о котором он в 1823-м спорил с заговорщиками, страдавшими на каторге и в казематах.
Эпилог изменил и перспективу судьбы Онегина.
В 1830-м Пушкин прощался с Героем «надолго… навсегда».
В 1833-м он сократил все начало странствия – от Петербурга до Москвы – со всеми его историческими, политическими и литературными аллюзиями, а также убрал в конце мотив предельного охлаждения Онегина, то есть устранил в его образе мотив зловещей инфернальности Мельмота, но сохранил в нем мотив Вечного Скитальца.
Герой, пережив трагедию убийства друга (напомним, что мотив раскаяния отсутствовал в «Странствии» и возник в последней главе) и испытав трагедию безнадежной любви («как будто громом поражен» в финале фабулы), в эпилоге вдруг сюжетно воскресает! С Читателем остается искупающий каинов грех, взывающий к сочувствию, влюбленный «русский Агасфер».
Благодаря таким перспективам Автора и Героя в обновленном сюжете роман «Евгений Онегин» обрел композиционную и смысловую законченность, оставаясь открытым и свободным.
А что же Татьяна? Неужели ей суждено было остаться в пределах фабулы? Ведь в эпилоге она даже не упомянута.
Представляется, что Пушкин еще раньше вывел Героиню за рамки романа.
Как в декабре 1825 года, сочиняя в Михайловском «Евгения Онегина», он будто неожиданно пишет якобы комическую поэму «Граф Нулин», так в октябре 1830 года, завершая в Болдине девятиглавую версию романа, он вдруг создает внешне шутливую поэму в октавах «Домик в Коломне». Она будет напечатана в 1833-м, почти одновременно с первым изданием «Онегина».
Героиня поэмы, мнимо-смиренная девица, носит отвергнутое для романа имя – Параша, а приведенная ею в дом мнимая повариха зовется Маврой. Имя возлюбленного Параши сразу заставляет заподозрить в анекдотическом сюжете иносказание: уж очень оно значимо для поэта, потомка мавра.
Пушкин сам дает ключи к разгадке своего маскарада. После первых восьми октав (мнимо-пародийного парада в честь поэзии и ветхого Парнаса) поэт на наших глазах превращает в коломенскую Парашу – свою Музу:
Усядься, муза: ручки в рукава,Под лавку ножки! не вертись, резвушка!Теперь начнем. – Жила-была вдова,Тому лет восемь, бедная старушка,С одною дочерью.
Не следует ли из этой метаморфозы, что Пушкин давно, возможно, еще в юности, избрал для приветившей его парнасской Музы имя Параскева?
Тогда не имеет значения, основан ли анекдот «шуточной поэмы» на амурном приключении юного Пушкина, жившего до ссылки в Коломне. Ее подлинный сюжет – любовный роман Поэта со своею Музой, в который органично входит парадное вступление об октавах и о стихосложении вообще. А финальное «нравоученье»
