Путешественником, тоскующим от неразделенной любви и бесперспективности жизни.
Композиционно также Пушкин, вернув в роман Героя путешествующим «по почте», создал «кольцевую раму» для фабулы: ведь в самом начале первой главы Евгений летит «в пыли на почтовых» из столицы в деревню к дяде.
А поместив в конце «Отрывков…» строфы «Одессы», поэт смонтировал финал сюжета с началом истории самого романа:
Онегин навещает своего доброго приятеля Пушкина в ссылке, оказывается в круге его новоизбранных друзей и… попадает Героем в роман.
Вновь парадоксально создалась композиция пространственно-временного и литературно-исторического кольца – уже не на фабульном уровне, а в сюжете отношений Героя и Автора.
В строфе L последней главы Пушкин прощается с романом и с двумя его персонажами:
Прости ж и ты, мой спутник странный,И ты, мой верный Идеал,И ты, живой и постоянный,Хоть малый труд…
В первой из этих строк, несомненно, имеется в виду Онегин. Пушкин назвал его «мой спутник странный», ибо «Евгений Онегин» и в самом деле более семи лет сопровождал поэта в его странствиях: из Кишинёва в Одессу, оттуда в Михайловское, затем в Петербург, Москву, Тверь, Арзрум, Болдино.
Мой верный Идеал – безусловно, Автор, тот персонаж, который в работе над романом «знал / Все, что завидно для поэта: / Забвенье жизни в бурях света, / Беседу сладкую друзей»: тут ключевое слово – поэт.
Строфа L нынешней восьмой главы дает ответ на споры пушкинистов об идентичности или разности Автора – персонажа, называющего себя в романе Я, и сочинителя Пушкина.
Представляются в равной степени наивными попытки резко разграничивать или уподоблять их: Пушкин играет то на сближении романного (идеального) Я с собою реальным, то на своей «несхожести» с Автором.
Стихотворение 1827 года «Пока не требует поэта…» объясняет, как Поэт, бежав от грехов и слабостей обыденной жизни в «широкошумные дубровы» творчества, способен преображаться в свой верный Идеал.
Еще раньше, в 1825-м, в образе Андрея Шенье он соединил идеал Поэта и идеал Человека Чести, назвав его: «великий гражданин среди великого народа». Элегия демонстративно начинается с того, что Пушкин оплакивает судьбу казненного французского поэта в то время, когда весь мир оплакивает гибель Байрона. Конечно, для него была значима и судьба английского барда, погибшего за свободу Греции, что сближало образы Байрона и Андре Шенье. Подвиг британского поэта не мешал постоянным спорам Пушкина с Байроном и его героями в так называемых «байронических» поэмах и в романе.
В строфе LVI первой же главы романа Пушкин счел нужным отмежеваться от сходства и со своим Героем, и с Байроном:
Всегда я рад заметить разностьМежду Онегиным и мной,Чтобы насмешливый читательИли какой-нибудь издательЗамысловатой клеветы,Сличая здесь мои черты,Не повторял потом безбожно,Что намарал я свой портрет,Как Байрон, гордости поэт,Как будто нам уж невозможноПисать поэмы о другом,Как только о себе самом. (VI, 28)
В отличие от британского «гордости поэта», Пушкин создал свой (в меру идеализированный) автопортрет не в образе Героя, а рядом с ним – и в споре с ним.
Последняя строка – «И так я жил тогда в Одессе…» – выводит на передний план Пушкина как одного из трех главных героев романа. Она окончательно выявляет разницу между фабулой – трагической историей любви Онегина и Татьяны – и сюжетом: повествованием Автора о странном Друге и о себе, об их общей эпохе и разных идеалах, не в последнюю очередь – о судьбе Поэта в России.
Если «Отрывки из путешествия…» в завершении романа кристаллизовали его сюжетную структуру, то перенос «Одессы» в финал «Отрывков…» вывел на передний план мотивы, которые воспринимались бы не так остро, как если бы эти строфы остались в середине бывшей восьмой главы, или (ранее) в седьмой, или (еще ранее) – в четвертой.
Следует присмотреться к четырем «монтажным» преображениям этой, по тексту не изменявшейся, части романа, которую Пушкин как будто приберегал, меняя ее место, чтобы Читатель уловил истинный смысл «Одессы». Десять строф об Одессе были написаны до трагедии 14 декабря – в начале 1825 года, во время сочинения четвертой главы, в которой Онегин и Ленский знакомятся и, хотя «Меж ними все рождало споры…», охотно встречаются и пока искренне дружат.
В 1828 году Пушкин печатает четвертую главу без «Одессы», хотя внешне строфы ничем не противоречили фабуле. Что-то в этих как будто шутливых стихах было ему настолько важно, что при переосмыслении сюжета романа их надо было приберечь для нового места.
Давно замечено, что картина жизни в летний одесский день соотнесена с «описанием светской жизни петербургского молодого человека в конце 1819 года» в первой главе (Автор не преминул подчеркнуть эту тему как важную для романа в предисловии к изданию главы в 1825 году).
Если «форма плана», о которой думал Пушкин, предполагала две части по шесть глав, то четвертая глава начинала бы вторую четверть романа – с ее трагическим развитием фабулы от влюбленности Татьяны до отповеди Евгения, от дружбы Онегина и Ленского до дуэли и гибели поэта. День радостной жизни Автора в Одессе был бы «зеркален» и контрастен ко дню Онегина-денди в столице (в первой главе) и ко дню Онегина-анахорета в деревне (в главе четвертой), где он тайно подражает героям Байрона и постепенно хладеет душой, еще не подозревая о поджидающей его судьбе «убийцы брата своего».
В 1827-м эти строфы появились в журнале «Московский вестник» как часть седьмой главы: значит, при обдумывании нового сюжета Пушкин перенес их в начало второй половины романа, где день жизни Автора в Одессе занял бы то же место, что день жизни Героя в Петербурге в начале первой части.
Но в 1830 году седьмая глава вышла в свет тоже без «Одессы»: за год до того ее строфы вновь перенеслись – в тогдашнюю главу восьмую «Странствие». Такое решение, конечно, было связано с новым – девятиглавым планом романа. «Одесса» становилась конечным пунктом в пути «хладеющего» Онегина перед возвращением к невским берегам – перед его возрождением для любви. И в то же время картины свободного образа жизни в южной ссылке контрастировали с образом жизни ссыльного поэта в Михайловском – с «фламандским сором» прозы, отныне якобы желанной в сугубо частной судьбе Автора. Но этот контраст усугублялся (если верна наша гипотеза о «таинственном отрывке» как завершении главы) грызущим сердце Воспоминанием и ожиданием одинокой безрадостной ссылки «к студеным северным водам» в будущем.
В 1833 году Пушкин поместил одесские строфы в самый финал «Отрывков из путешествия Онегина» и завершил ими весь роман, достигнув этим эффекта, характерного для эпилогов всех его больших поэм: перед Читателем возникает картина идиллической жизни (при всей иронии Автора к реалиям города).
«Одесса» – откровенно идеализированная картина, выходящая за рамки реалистического описания. В ее строфах царит атмосфера мифической Италии, страны поэзии и музыки,
