сама себя от вечного блаженства отстранила. Грех великий на душу приняла, человека жизни лишив.
— А я бы всех прелюбодеев вместе собрал, одной веревкой связал и утопил бы. От них много бед на свете происходит, — высказал свое мнение Василий Иванович Хилков. — Только мне и без этого забот хватает.
— Вы, воевода-князь, судите обо всем как обычный мирянин. Оно и понятно. У вас своих хлопот полон рот, про иные вам и думать некогда. Но наказание прелюбодеев есть в первую голову забота и обязанность Церкви Святой. На то она и поставлена. И я, как смиренный служитель ее скажу, сколь бы вы ни искореняли зло мечом ли, огнем ли, плетью ли, а ничего у вас не выйдет. Поскольку зло то в душе человеческой живет, а до нее ни один кнут, кроме Божьего слова, не доберется. Заповедовано Господом еще Моисею и на скрижалях то записано, с каким злом прежде всего бороться и выводить его следует. А мирская власть, она на этот счет свои земные законы имеет, которые по примеру Божьих писаны. Так что, князь-воевода, церковь наша поперед земной власти на земле закрепилась, и ей первой решать, как с теми же прелюбодеями поступать, а коль не поможет, то и вам в мир передать можно дело до конца довести.
— Старая песня, — отмахнулся Хилков, — слышал не раз об этом: кто в державе нашей первей, а кто последыш. Спорить не стану, да и не время сейчас пустой спор вести, в котором спорь не спорь, а до истины все одно не доберешься. Так-то вот…
Он тяжело приподнялся, прошелся по горнице, словно нарочитый хозяин, заглядывая в темные углы, где стояли окованные железом сундуки, и подошел к Аввакуму.
— Ты мне, батюшка, вот что скажи, по делу пришел али как? Человек я, как ты сам понимаешь, занятой, но из уважения к тебе время на разговор всегда выкрою. Добавлю, коли не станем праздные речи меж собой вести. Вижу, таишь что-то на сердце, а сказать никак не можешь. Не таись, говори все как есть.
Аввакум не знал, что ответить на прямой вопрос воеводы, а потому попытался отговориться очередной прибауткой, как он умел это делать сызмальства:
— Да как тут сказать, воевода-князь, и не знаю, сколько сам себя ни спрашиваю. Пошел, как говорится, по шерсть, а вернулся стриженым. Так и я, когда сюда в Сибирь ехал, то думал почет и уважение от прихожан встречу, а они вишь как, слухам разным да россказням больше верят, чем слову моему. Помнится, батюшка мой иной раз так сказывал: искал поп маму, а попал в яму. Вот и я угодил в колодезь, из которого не знаю, как и выбраться…
— Мудрено говоришь, — хмыкнул воевода, — ты мне по-простому объясни — от меня чего желаешь? Коль помощи ждешь, то скажи, какой. А то я в ваших поповских делах мало чего смыслю.
— Да какие же это поповские дела, когда меня поначалу возле храма, где служу, чуть до смерти не убили, а нынешней ночью изверги в дом ко мне вломились, грозились в прорубь бросить рыбам на съедение! Это же прямое душегубство, и дело как раз касательно вашей власти, князь-воевода. Вы уж оградите меня от напастей этаких, накажите супостатов-душителей, не дайте в обиду молитвенника вашего. А я за то обещаю молиться истово и за вас, воевода-князь, и за княгиню, и за деток ваших, покуда сил у меня на то хватит. Вовек не забуду милостей ваших…
Просьба Аввакума прозвучала столь жалостливо, что княгиня даже приложила платочек к глазам и с выжидательным выражением на лице посмотрела на мужа, порываясь дать ему совет, но так и не решилась сделать это и вновь застыла восковым изваянием. Но зато на лице у воеводы не проявилось никаких чувств, и он, тяжело дыша, продолжал вышагивать размеренным шагом по горнице, словно и не расслышал просьбу протопопа. Потом вдруг его широкий лоб прорезала глубокая морщина, он глубоко вздохнул, втянув мясистым носом изрядную порцию воздуха, и остановился напротив протопопа, который выжидающе смотрел на него, скрестив обе руки на груди, словно готовился принять святое причастие:
— Я так понимаю, ты, батюшка, ко мне пожаловал защиты просить? — негромко спросил воевода. — Значит, требуется к тебе караул приставить, который бы возле тебя денно и нощно службу нес. Так говорю?
— Истинно так, — согласно закивал протопоп. — А как же иначе? Боюсь, иначе и до утра не доживу, укокошат меня слуги дьявольские…
— Ты дьявола к ночи не шибко-то поминай. Сам знаешь, лукавый все наши слова слышит и улавливает, а потом диву даемся, откуда разные напасти берутся. Что, княгинюшка, скажешь по этому поводу? — обратился он к жене, все так же молчаливо сидящей на своем месте и вслушивающейся в разговор мужчин.
Та на вопрос мужа лишь молча покачала головой из стороны в сторону, давая понять, что у нее нет готового ответа на этот вопрос. Воевода, видимо, предполагал, что жена ему в подобных делах не советчица, а потому вновь принялся, как бы сам с собой размышлять вслух:
— Это что же получается? Сейчас я тебе, батюшка, охрану выделю, а завтра ко мне кто-нибудь иной явится и того же потребует? А там все пойдут! Кого сосед или недруг какой обидел, застращал, и всем им тоже охрану подавай? Э-э-э… эдак у меня для других дел и людей не останется. Кто будет государеву службу нести? Ответь мне, батюшка?
Аввакум, потупясь, молчал, прислушиваясь, как где-то за перегородкой пел сверчок, не обращавший внимания на людские заботы и причуды, а спокойно себе жил рядом с людьми, против их воли не особо досаждая им своим присутствием. Но и эта божья тварь, малое создание, тянулась к людям, укрыться от зимней стужи в теплом жилье. Может, кого и раздражает, выводит из себя его заунывная песня, но большинство мирится с ней, иные даже и радуются, считая сверчка непреложной данностью своего проживания. Так и существуют рядом человек и незримые для него нахлебники, не создавая друг другу особых неудобств, но стоит человеку захотеть выжить назойливого квартиранта, и он найдет, как сделать это одному ему известным способом. Но без божьей твари осиротеет дом, и непривычная тишина будет лишь напоминать его хозяину о приближении смертного часа.
Аввакум вспомнил, как не так давно, когда содержался он в подвале Андроникова монастыря, где поначалу гнал от себя юрких мышей, что ближе к ночи непременно навещали его. Но
