Ненависть Клуилия постигла и Арету, ничему не причастную, кроме одного того, что сын казненного Турна, Эмилий, неосторожно переглянулся с ней во время чтения ответа оракула у Туллии.
Клуилий приметил этот немой разговор глаз молодежи, и относившийся доселе равнодушно ко всем юношеским забавам Эмилия старый фламин, после его освобождения из тюрьмы начал придираться к нему всякий раз, когда встречал: нападал на него с брюзжанием в виде наставлений и поучений доброй нравственности, а наконец объявил, что скоро начнет сватать ему невесту из небогатых патрицианок.
В этих наставлениях, даваемых без спроса мнения самого юноши под благовидным предлогом участия к сироте — не сыну Турна, о котором как о казненном почти не говорили, а к усыновленному внуку Эмилия Скавра, тоже умершого, — Клуилий изображал Арету хитрой и опасной интриганкой, похожей на ее отца, Тарквиния Гордого, лишь носящей вид смиренницы, забитой мачехой, жертвы несправедливости.
Клуилий ругал Эмилия за мнимое легкомыслие и слабохарактерность, говорил, что ему вполне ясно его чувство к девушке, принимался многословно доказывать, сколько из этого может выйти хлопот и неприятностей с его опекуном Брутом и самой Туллией.
Иногда он пел ламентации в совершенно другом тоне — понизив голос, полушепотом восхвалял всю погибшую семью Эмилия.
Его дед по матери, Эмилий Скавр, казался Клуилию идеалом великого понтифика и главнокомандующего, кем он и был при царе Сервии. Его отец Турн, по мнению Клуилия, не имел себе равного во всем Лациуме по уму. Его казненные братья носили в себе все задатки качеств будущих героев. Его мать превосходила всех матрон Рима хозяйственной распорядительностью.
Но лесть Клуилия не имела влияния на умного юношу. Эмилий помнил, что этот жрец — друг фламина Бибакула и его предшественника, умершего Руфа, которые главным образом способствовали гибели всех Скавров и Гердониев, казненных тираном или умерших в изгнании.
Но Эмилий был тогда еще так юн, что не мог понять, для чего все это надо фламину Януса — и лесть, и наставления сироте, не могущему оказать никакой услуги.
Он незаметно подпал под влияние жреца в том смысле, что дал ему еще сильнее разжечь ненависть к Тарквинию и его семье, чего не удалось сделать интригану только относительно одной Ареты, потому что Эмилий слишком хорошо знал эту девушку, выросшую вместе с ним, чтобы поверить какой бы то ни было клевете на нее.
Клуилий клеветал и на Брута, обвиняя того в совместной с Вителием поблажке нововведениям, по его мнению, гибельным для Рима.
Под влиянием таких нашептываний Эмилий, и прежде не любивший Брута, положительно возненавидел его, хотя тот и считался его опекуном.
Клуилий нашептывал, будто знаменитый Говорящий Пес нечестно занимается оставленным сироте клочком отцовского и дедовского наследства, что доходы Эмилия идут на кутежи сыновей Брута и тому подобное.
Никогда не видя от опекуна ласки, юноша поверил и этому.
Клуилий говорил что, если Эмилий будет продолжать так вести себя с дочерью Тарквиния, ему едва ли когда-нибудь доверят важное дело, карьера его будет навсегда испорчена… А из-за кого и чего? Из-за красивой девушки, о которой Клуилий сомневается, искренне ли она любит мальчика, товарища братьев, или только кокетничает с ним до свадьбы… И болтлива-то Арета, и нескромна взглядами…
— Ты погляди когда-нибудь повнимательнее, — говорил он, — как она смотрит на молодого Марка Вителия.
Нашептывания про Арету по-прежнему пропадали даром.
Уходя от жреца после каждой из таких встреч с ним, сопровождаемых нотациями, Эмилий тверже прежнего решался остаться верным своей возлюбленной, хоть и без всяких надежд на счастье с нею.
Он еще был слишком юн и свеж сердцем, чтоб воспринять внушаемое интриганом относительно его любви.
Не мог он и завязнуть в сетях аристократических традиций, не мог признавать неодолимых преград счастью между ним и Аретой.
Что такое милость Тарквиния, похвала сената, поклоны уважающего тебя плебса, весь блеск и почести? Эмилию было не до них. Ему было безразлично само существование или уничтожение Рима в эти годы его пылкой страсти.
Он любил Арету не как дочь рекса, а видел в ней лишь подругу детских дней, без которой жизнь казалась ему невозможной. За нее он готов был терпеть все невзгоды и злоключения.
Эта житейская буря нагрянула помимо его готовности.
Едва Клуилий убедился, чего он достиг и чего достичь не может, он оставил юношу в покое, перестал при встречах докучать невыносимым брюзжанием.
Заставив Эмилия возненавидеть опекуна и других особ, кого считал нужным припутать к интриге, мрачный жрец стал нашептывать этим людям указания на признаки ненависти юноши к ним.
Интрига с незаметной постепенностью начала сказываться, проявлять себя. Повсюду, особенно у Вителиев, родни Брута, где прежде встречали Эмилия с жаркими объятиями, началась перемена отношений, как бы подпольная война среди мира — ледяная холодность сухой вежливости.
От Эмилия каждый старался отделаться, сплавить его от себя к кому-нибудь другому в собеседники или участником игры, занятий, дела, точно это был психический больной, способный на дикую выходку, или зараженный прилипчивым недугом.
— Непокорный… непослушный… непочтительный… ненавидит свою благодетельницу Туллию, принявшую его в товарищи сыновей… ненавидит данного ею опекуна…
Такой слух в тогдашнем Риме означал ужасное пятно. Тем хуже было, что Эмилий был сыном казненного. Брут заступил ему место отца. Старший над младшим там властвовал пожизненно, никакой предельный возраст не полагался для избавления от такой опеки.
Молодому человеку сочувствовали лишь весьма немногие из понявших его натуру товарищей, между которыми был и муж Лукреции Луций Коллатин.
Брут, человек умный, но прямодушный, умея хитрить сам, не любил интриговать, поэтому и не понимал особ вроде Клуилия, а как человек глубоко религиозный не дерзал обвинять, даже мысленно, жрецов в плутнях, особенно дельфийского оракула, считавшегося самой великой святыней тогдашнего языческого мира.
Брут горевал, но не старался сблизиться с воспитанником, опасаясь повредить Эмилию этим расположением.
Глава XIII
Уличенный во лжи
Запуганный нашептываниями Клуилия, Эмилий решил видаться с Аретой тайно, не ходя больше к ней на женскую половину, даже стараясь, хоть и весьма неискусно, пустить молву, будто между ними произошла из-за чего-то размолвка.
Этому поверили далеко не все.
Эмилий тут рисковал быть уличенным во лжи, а это в тогдашнем Риме считалось столь тяжким позором, что закон осуждал человека на изгнание из города, а жители отворачивались, и только смерть одна смывала это пятно с памяти виновного.
Гордость Эмилия была еще не сильна; традиции римской фамильной спеси не успели укорениться в нем. Он не только не стал стыдиться своего решения, но, напротив, с момента запрета любовь получила для него особую прелесть.
