— Я видел машину, — продолжал Людовик. — Разумеется, она в диком состоянии. Ее невозможно отремонтировать, хотя, заметь, не следует слишком полагаться на то, что говорят в автомастерских. Тем более что эта просто-таки жаждет всучить нам подержанный автомобиль.
— Тебя принял автомеханик? Блондин в белом халате?
— Ты тоже побывал в гараже?
— Да. Забыл тебе про это сказать. Какие у него соображения насчет того, как машину занесло на столб?
— Он не сказал. Но мы назначили встречу с экспертом. Все идет своим чередом — не бери в голову. И потом, я куплю тебе другую машину.
— Даже не думай.
— Нет — нет. Я настаиваю.
Шаван спросил себя, а следует ли сказать Людовику о предположении автомеханика? «Пежо» преследовали, бодали, поддавали сзади… Нет, расследование этого дела он возлагает на себя одного. Такое решение пришло к нему само собой, экспромтом.
— Алло, Поль?.. Мне показалось, что нас разъединили.
— Я думал о Люсьене. Ты часто виделся с ней, когда меня не бывало в Париже?
— Время от времени я звонил ей. Почему ты спрашиваешь?
— О, просто так. Я говорил себе: будь она больна, или чем-то обеспокоена, или странновата, ты бы это заметил.
— Ты думаешь, она могла бы сбежать, впав в депрессию?
— Да, что-нибудь в таком роде.
Молчание в трубке. Теперь задумался Людовик.
— Любопытно, — сказал он. — Мне приходила в голову аналогичная мысль. Но нет, не думаю. Я прекрасно знаю, что она всегда была скрытной. Маленькой девочкой она привирала. Любила себе самой сочинять истории. Это в той или иной степени свойственно детям. У нее был свой мирок, и она хотела его защищать. В раннем детстве — еще до семейной трагедии, разумеется, — я не присутствовал и никогда не пытался вызвать ее на откровенный разговор. Но сейчас ведь она уже не маленькая. И должна была отдавать себе отчет в своих поступках.
— А ты не думаешь, что у нее могла быть подруга, о которой она мне никогда не говорила?
— Не исключено. Мы с тобой полагали, что Люсьена выехала из дому среди ночи, что не выдерживает критики. Но ведь она могла с таким же успехом провести вторую половину дня и вечер вне дома, а в аварию попала уже на обратном пути. Ты скажешь, что время в любом случае было слишком позднее.
Шаван еще не видел случившегося под таким углом зрения и, содрогаясь, онемел. Любовник, черт побери. Она провела ночь со своим любовником. Замкнутая Люсьена! Загадочная Люсьена! Он доберется до правды.
— Крестный… Я вот о чем думаю. Нам нет нужды ходить в больницу ежедневно на пару. Когда я буду в отъезде, займись-ка ею ты. А я замещу тебя, когда вернусь в Париж. Значит, для начала завтра оставайся дома.
— Как скажешь.
Шавану не хотелось, чтобы Людовик постоянно болтался у него под ногами. Свое дознание он проведет сам. Он пожелал дяде спокойной ночи и без лишних слов повесил трубку. Поглощая свой ужин — яичницу-глазунью, он продумывал расписание на завтрашний день. Сначала он отправится на вокзал и напишет заявление об отпуске; затем зайдет в больницу и отправится в галерею, чтобы купить картину. Это было жизненно необходимо. Вернувшись домой, Люсьена обнаружит «Портрет Лейлы», который он повесит в спальне на видное место. Вот момент, который вознаградит его за все остальное. Всякое объяснение сразу станет излишним. Сколько может стоить такое полотно? Шаван понятия не имел о цене на картины. Он знал, что полотна Ренуара, Сезанна, Пикассо стоят баснословных денег. Но ведь Борелли — не мировая знаменитость. Три тысячи? Четыре? Возможно, и дороже. Шаван готов отдать до десяти, чтобы удовлетворить свое чувство мести.
Но идет ли речь и в самом деле о мести? Присматривая в спальне место, куда он повесит картину, Шаван пытался объяснить себе, какое чувство им движет. Люсьена? Она уже едва ли что-либо значила для него как женщина. Его обворожила та, другая. Сколько бы он ни внушал себе, что Лейла — та же Люсьена, он против воли воображал в своих объятиях другую. И лег спать разбитый. Когда он уснул, рука спросонья искала рядом ту, кого он потерял.
— Все по-прежнему, — сказала Мари Анж. — Энцефалограмма не блестящая. Сегодня утром, во время процедур, больная открыла глаза — левый зрачок сокращен более правого, реагирующего на свет с некоторым запозданием. Сейчас, как видите, веки опять смежены. Пальцы сжаты. Потрогайте сами.
Шаван пощупал, очень осторожно. Кожа сухая. От запястья до кончиков пальцев странная напряженность, от которой мышцы затвердели. Такое впечатление, что держишь не руку, а деревяшку.
— Что думает об этом доктор?
Мари Анж ответила уклончивым жестом.
— Он говорит, что нужно набраться терпения. Вы принесли белье?
— Да. Пакет на стуле.
— Спасибо. Сейчас уберу его.
— А не мог бы я поговорить с доктором лично?
— Не сейчас. Доктор в операционной. Да он и не сообщит вам ничего сверх сказанного мною.
Открыв белый шкаф в глубине палаты, медсестра орудовала на полках, укрывшись от Шавана за створками дверец.
— Мой бедный мсье, — сказала она приглушенным голосом, — боюсь, что вам понадобится много терпения. В таком случае, как этот, самое ужасное — ожидание. Ты здесь. Но бессилен что-либо поделать.
Мари Анж вернулась к кровати, провела ладонью по лбу Люсьены.
— Знать бы, что таится в этой головке, — продолжила она. — Нам остается лишь пускаться в догадки. Это как бы невидимая битва, вмешаться в которую у нас нет никакой возможности. Оставляю вас наедине.
Шаван сел и посмотрел на Люсьену. После женитьбы он находил ее хорошенькой, но возможно, что для других глаз, более искушенных, она была красивой. Это окаменевшее лицо с ввалившимися глазами, обесцвеченный рот, исхудалые щеки — его доля. Другие же имели право на блеск глаз, улыбку, сулившую счастье. Бедный он, бедный! Бедный, попранный, смешной, но главное — обманутый, обобранный. Какую женщину ему вернут? Может, инвалида. В лучшем случае — состарившуюся, полуразвалину. Другую, красивую, свеженькую, яркую, ту, какой он ее никогда не видел, уже никогда и не увидит. Какой она была, когда приезжала к Борелли? Веселой? Уже готовой предаться любви? Что они говорили друг другу?
Склонив голову к лицу без кровинки, он хотел бы бормотать: «О чем вы говорили? Вы насмехались надо мной? Или же перед сеансом позирования не могли думать ни о чем другом, кроме любви? Вы обедали вместе, тогда как я, олух царя небесного, катил по направлению к Дижону. А потом? Куда он тебя уводил? С кем вы встречались? Вечером ты, само собой, домой не возвращалась. Он желал выставлять тебя напоказ, из мелкого тщеславия. Где?»
Люсьена, недвижимая, как могильное каменное изваяние, противопоставляла ему нечеловеческое отсутствие. Он никогда не узнает ответа на свои вопросы. Дудки! Узнает. Он пройдет по следу. Сколько бы времени на это ни понадобилось. И если Люсьена от него ускользнет, то он, по крайней мере, ухватится за ее двойника — эту Лейлу, — пойдет за ней по следу, начиная с квартиры, где она жила, пока его не бывало дома, в Париже.
