Но по окончании военных действий военные продолжали играть существенную и все более важную роль в охране границ. К 1827 году численность пограничных войск достигла 3200 человек; в XIX веке она постоянно росла, составив к 1898 году 12 100 человек[82]. В результате способность государства охранять свои внешние границы и проверять потоки товаров и людей возросла. Пограничники все чаще привлекались к проверке документов российских подданных, покидающих страну, и к пресечению попыток незаконного (без соответствующих документов) пересечения границы. Равным образом они отвечали за проверку документов лиц, вступающих в границы империи, особенно стремясь помешать в этом бродягам.
И все же, хотя внимание к укреплению границ быстро росло, внешние границы Российской империи оставались сравнительно легко проницаемыми. На протяжении всего XIX века нелегально и дерзко действовавшие контрабандисты организовывали масштабные операции, подкупая пограничников и местные власти. В 1830-х годах произошло даже несколько перестрелок и полномасштабных сражений между контрабандистами и пограничными войсками.
До 1860-х годов одной из основных задач простейших институтов укрепления границы было удержание крепостных внутри страны. Однако на практике внешние границы были для этого гораздо менее важны, чем контроль за перемещениями населения на местах. Фактически паспорт (документ, в современных государствах удостоверяющий статус гражданина и сообщающий миру, что государство поддерживает право данного человека – владельца паспорта – путешествовать) был введен в России в 1719 году как средство ограничить перемещение населения определенным расстоянием от места проживания и тем самым остановить дезертиров из армии и крепостных, бегущих от помещиков[83]. В этом смысле российский внутренний паспорт выполнял функцию, противоположную функции загранпаспорта, привязывая людей к местам их проживания, а не позволяя пересекать государственные границы.
Но как обстояло дело с дворянами и другими привилегированными группами? Здесь в официальной политике существовало неустойчивое равновесие между двумя противоположными мотивами. Петр Великий знаменит тем, что разрушил традиционную враждебность московитов к зарубежным путешествиям привилегированных лиц, поощряя российских дворян и купцов совершать заграничные поездки с образовательной целью – это стало частью его всесторонней программы модернизации[84]. Но власти оставались весьма подозрительными и заботились о том, чтобы подданные не были политически или морально «развращены» такими путешествиями. Ежегодные доклады Министерства иностранных дел и Третьего отделения Императорской канцелярии включали специальные разделы, часто содержавшие характеристику «морального климата» в различных европейских странах. Во время Великой французской революции Екатерина II и Павел I так резко ограничили зарубежные поездки российской знати, что они практически оказались полностью запрещены. Войны также приводили к резкому сокращению числа заграничных путешествий. Даже в мирное время власти с осторожностью относились к таким странам, как Франция, и часто отвечали отказом на прошения российских студентов о выдаче заграничного паспорта для обучения за рубежом, поскольку считалось, что зарубежный моральный климат мог оказаться вреден для российской молодежи[85].
Другая важная тенденция к ограничению путешествий происходила от предполагаемой угрозы режиму со стороны польского национального революционного движения. На заре Польского восстания 1830–1831 годов Министерство иностранных дел потребовало проводить особую проверку биографий всех путешественников с западных приграничных территорий при подаче такими лицами прошения о выдаче заграничного паспорта. Целью этого было предотвратить контакты между поляками, находящимися в российском подданстве, и польскими революционерами за рубежом, хотя на деле данное постановление использовалось также для ограничения пересечения государственной границы евреями. Противодействие революции и предотвращение контактов среди представителей народов, проживающих на территориях, разделенных между империями, были постоянной проблемой как Департамента полиции, так и военных[86].
Хотя на протяжении XVIII и XIX столетий росло значение физических границ и стремительно увеличивалось число караульных и войск, отряженных для охраны рубежей страны, следует помнить, что границы эти были невероятно длинными и любой упорный эмигрант или иммигрант легко мог проскользнуть мимо часовых ценой совсем небольшого роста издержек и риска. Физические границы вокруг империи не могли стать ключевым элементом границы гражданства или системы контроля над иммиграцией и эмиграцией – до тех пор пока в XX веке возможности государства заметно не увеличились. Это отличает Россию от таких стран, как Австралия, Британия, Япония и США, где морские границы обеспечивают тесную взаимосвязь физической границы и границы гражданства. Доступ к гражданству США контролировался в большей степени инспекторами острова Эллис, чем законами и постановлениями о натурализации. Длинные сухопутные границы и невозможность их контролировать вынудили Российскую империю в большей степени полагаться на правила присвоения гражданства.
Глава II
Аннексии и натурализация
Присоединение территорий и присвоение их населению подданства позволили Российской империи увеличить число подданных в значительно большей степени, чем добровольная иммиграция и натурализация. Так как же эти люди становились российскими подданными?
Для начала мы можем рискнуть выдвинуть несколько общих тезисов о дореформенных практиках натурализации населения присоединенных территорий. Во-первых, существовало традиционное правило немедленного применения автоматической натурализации: с момента аннексии все лица, проживавшие на присоединенной территории, объявлялись российскими подданными исключительно на основании принципа почвы[87]. Это хорошо сочетается с постоянным лейтмотивом российской демографической политики – принципом «Привлекай и удерживай». Во-вторых, правила натурализации обычно следовали общей системе мер оккупационной политики. Поначалу Россия в большинстве случаев была сравнительно терпима к местной специфике. Местной знати дозволялось сохранять общественный порядок и многие права, поскольку власти стремились кооптировать ее в имперскую систему. По мере расширения империи каждый новый народ или, точнее, каждое сословие на каждой из вновь присоединенных территорий заключало свою собственную «сепаратную сделку». Другими словами, «натурализация» населения присоединенных территорий редко означала дарование в точности того же сочетания прав и обязанностей, которым были наделены подданные, проживавшие в других частях Российской империи. И тем не менее важно повторить, что это не столько означало, что в разных владениях империи существовали разные концепции подданства, сколько было общей особенностью имперского «подданства». В метрополии «подданство» также подразумевало сепаратные сделки властей с разными социальными и религиозными группами и диаспорами. Однако в последующие десятилетия во время каждой аннексии власти стремились отказаться от сепаратных сделок и возрастало число случаев, когда население присоединенных территорий получало более универсальный набор прав и обязанностей (то есть возникала более унифицированная концепция подданства). Стремление элиминировать сепаратные сделки значительно усилилось, когда Великие реформы 1860-х годов ввели в практику современное идеологическое и юридическое понятие гражданства (с его акцентом на равенстве прав и обязанностей для всех).
