Приходила «от профсоюза» предпенсионного возраста, с седым нелепым валиком на голове Серафима Иванна, проводила «ушещипательные» материнские беседы. Алексей кивал молча головой, пока однажды не оговорился в задумчивости, обращаясь к ней – «Хиросима Иванна».
После этого его оставили в покое, но досада донимала, особенно если они встречались нечаянно в гулких пещерах институтских коридоров, чопорно раскланивались и скоренько разбегались по своим итээровским отделам.
Много позже, когда всё прошло, словно и не было, он понял, что ему было стыдно перед родителями за эту скоропалительную свадьбу, необъяснимую торопливость, любование собой – вот мол, не будет ребёнок расти без отца. Ребёнка никакого и в помине не было. Стыд же всё сильнее временами настигал его при воспоминаниях, неожиданно нахлынувшей сценой со свадьбы – пьяный раздрай, «горько» – и тогда казалось, что внутри у него плотно осела рыжая ржавчина и тяжело дышать, потому что она осыпается, ещё больше уплотняется в лёгких, перекрывает доступ кислорода, но виноват в этом только он один.
Человек, в отличие от пауков, всегда оценивает нити, пряжу, добиваясь от них качества, стремясь к совершенству, превращая механическое действие ремесла в искусство, и радуется тому, как ткань искусно и прочно соткана и какой замечательный узор при этом получился.
* * *
Переезд родителей с Урала на юг, к тёплому, мутному от глинистых берегов и мелкому Азовскому морю ознаменовал сорок три года их семейной жизни. После многих лет яростных строек во всех концах страны – домны, железные дороги, мосты через великие реки, тоннели, комсомольские «стройки века».
Трубы оркестров, лозунги, выписанные по кумачу белым зубным порошком, разведённым водой и пахнущим свежей мятой, развеваются на ветру, который «дует в наши паруса».
В нечеловеческих условиях, с двумя детьми, потеряв по глупости третьего, старшего брата Алексея ещё в младенчестве, только потому, что поздно спохватились, а небольшая ранка оказалась смертельной – в балках, вагончиках, бивуаках временных построек, поселений вдалеке от цивилизации, кочевой «цыганский уют» на семи ветрах и «перекати-поле» семейного скарба налегке, когда гвоздь заменяет вешалку, доска – полочку, ящик из-под оборудования – шкаф, а дети играют железяками с очередного «объекта».
Убийственный каток, оставивший вместо чувства гордости на старости лет жуткую пустоту никчёмных идеалов, на которые положена единственная жизнь. Так ничего и не нажито, кроме профнепригодности, усталости, немощности, болячек и досады.
Алексей только теперь пытался додумать то, что могло волновать отца – тогда.
– Посмотри, мать – я начинаю жить! Только-только! Старый дурак – вот ведь это самое главное! К чертям собачьим все эти гибельные железяки, придавившие нашу жизнь!
И лучился морщинками, влажнел взглядом.
Август выстуживал дневное тепло, отпуск у Алексея заканчивался. Отец позвонил в октябре, слабым голосом что-то говорил, Алексей кричал в трубку, тот переспрашивал. Жадно, с интересом. Он знал, что прощается, Алексей только догадывался.
Алексей брёл с переговорного, понимал со страхом, что больше отца не услышит, и слёзы копились внутри оттого, что так обидно короток век у близкого человека, и никакие заслуги и «позлащённые» почётные грамоты со склонёнными знамёнами, рельефными, вычеканенными профилями вождей в зачёт не принимаются.
Невыплаканные слезы копились до похорон, ждали своей минуты. Он ушёл к реке, подальше, громко, в голос выл и плакал, давился слезами, огорчаясь оттого, что не был в последнюю минуту рядом с отцом, не держал его за руку. Стоял под серым, нудным дождиком, мок, не замечая этого, потому что боль была внутри, и всё, что было снаружи, не важно. Его трясло на холодном дожде.
Потом успокоился, вернулся к столу, поминкам.
Отца не стало в ноябре. В середине.
Алексей летел на похороны, попали в сильнейшую болтанку, долетели чудом, потому что самолёт был загружен матрицами партийных газет, утренний выпуск которых нельзя было сорвать ради спасения жизней пассажиров и экипажа.
Потом сорок километров на такси. Мрак в деревне, только в одном окне светился едва приметно огонёк. Он добирался один, брёл на него с ужасом, выдирая ноги из жирной грязи, не представляя отца – в гробу.
– Сиротливо как! – подумал Алексей. – А я ведь без отца – сирота. Взрослый сирота. Вот ведь как бывает.
И слово показалось чужеродным, потому что с детства он представлял сироту неким маленьким человеком, беззащитным, где-то в интернате, в ужасном круговороте окружающей жизни и коварных взрослых людей.
До утра он просидел на кухоньке, не заходя в большую комнату хаты-пятистенки, отодвигая момент последнего свидания с отцом в домовине.
Не веря, но боясь окончательно убедиться, что он – умер, слушал вой пса Букета, тоскуя от этого ещё сильнее и потеряв от потрясения сон, так и не сомкнув глаз, чувствуя глубоко внутри большой, подвижный, как шаровая молния, горячий ком невыплаканного горя.
Целый день ждали старшую сестру, лететь ей было далеко. Унылый дождичек то успокаивался, то припускался – мелкий, серый, тихий и обильный, как надоедливый говорун-собеседник, от которого не отмахнуться, и остаётся во спасение тихо задремать. Уже первые сумерки стали надвигаться, невнятные и долгие – осенние. Вдруг зашумели:
– Едут, едут!
Похоронили наспех. В середине кладбища буйно росли кусты сирени, двигаясь к краям метастазами забвения, плотной стеной, не оставляя ничего, что когда-то было могилками, ненасытно и равнодушно вбирая в себя бугорки, оградки, лавочки, какие-то грабельки, старые вазочки, обволакивая невозвратно, укутывая, словно щупальцами всеядной актинии по имени – ТЛЕН.
Сквозь плотные ветки нельзя было продраться, приходилось обходить. Дождь стих на время, с листьев падали увесистые капли и казались зелёными, потом красными и прозрачными, несъедобной волчьей ягодой, поблёскивающей на их фоне.
На короткое мгновение блеснул сквозь мрачную плотность низких облаков закатный луч, словно вспорол пухлое одеяло. Кто-то невидимый и сильный разорвал его одним мощным, беззвучным рывком, обнажились обугленные чёрные края, а там изнутри запылал горячий, живой и яркий, всепобеждающий свет.
Неожиданный и чудесный.
Кусты вспыхнули. Алексей увидел с другой стороны, сквозь плотную листву, группку людей. Они застыли в необычных позах, искристо и неравномерно оконтуренные сильным ёжиком оранжевого света, похожим на нимб.
Было это странно, вдруг, словно где-то наверху включили прожектора, запеленговали, убедились накоротке, что отец уже в могиле, и Алексей подумал:
– Куст горит, но не сгорает – неопалимая купина.
И тотчас всё угасло, потонуло в тёмном, ограниченном пространстве, через мгновение и ослепление исчезло, будто фольгу в рефлекторе золотистую убрали или выключили напряжение, обернули в густую ткань сумерек и знобкого холода, пахнущего дождём и унылой безысходностью.
