Известие о разгроме шведского корпуса у Вильманстранда огорчило претендентку на русский престол Елизавету Петровну, поскольку оно не соответствовало планам заговорщиков, а обращение Левенгаупта «к достохвальной русской нации», напротив, обрадовало. Помимо воззвания, шведы и заговорщики возлагали надежды и на появление в шведской армии герцога Голштинского, рассчитывая, что против внука Петра не поднимется рука русского солдата. На поверку оказалось, что воззвание не сломило сопротивления русской армии, а герцог вообще не прибыл в Швецию.
До сих пор речь шла о планах заговорщиков, о призывах шведов к русской нации, чтобы общими усилиями освободитъ ее от иноземной тирании и обеспечить «свободное избрание законного и справедливого правительства». Обратимся теперь к вопросу, как реагировал на происходившие события правительственный лагерь, известно ли было Брауншвейгской фамилии и ее окружению что-либо о заговоре Елизаветы Петровны, о причастности к нему Шетарди и Нолькена?
Можно с полным основанием ответить, что все это было известно всем, кроме Анны Леопольдовны, от которой зависели ответные меры. Примечательно, что информация о существовании заговора исходила не только от шпионов, но и от его участника Лестока, по отзыву полковника Манштейна, «самого ветреного человека в мире и наименее способного что-либо сохранить в тайне. Он во всех знатных домах, где ему доводилось бывать, заявлял об ожидаемых переменах на троне».
Анна Леопольдовна оказалась неспособной оценить степень наступавшей опасности для нее и всей Брауншвейгской фамилии. Кто только не предупреждал ее об угрозе! Фаворит правительницы граф Линар рекомендовал заточить Елизавету Петровну в монастырь, но возлюбленная не согласилась, ибо полагала, что она нейтрализовала цесаревну дорогими подарками: в день рождения ей было выдано для погашения долгов 40 тысяч рублей из Соляной конторы и вдобавок к этой сумме дорогой браслет от правительницы и золотая табакерка от имени императора. Тот же Линар предложил выслать из России французского посланника Шетарди, однако правительница побоялась испортить отношения с Францией, и маркиз остался в Петербурге. И это в то время, когда Остерман писал русскому послу во Франции А. Д. Кантемиру: «Мы имеем полную причину желать его (Шетарди. — Н. П.) отзывания отсюда».
Граф Остерман со второй половины 30-х годов был прикован к постели, но обостренное предчувствие беды, подкрепленное донесениями шпионов, вынудило его решиться на отчаянный поступок: он велел одеть себя и отнести в кресле в покои правительницы, чтобы убедить ее принять меры самозащиты. Анна Леопольдовна не вняла советам и вместо продолжения разговора принялась показывать Остерману новые наряды для младенца-императора.
Еще один сигнал бедствия исходил от графа Р. Г. Левенвольде, прославившегося двумя страстями: к женщинам и картам. Он отправил Анне Леопольдовне тревожную записку. Прочтя ее, правительница не придала никакого значения предупреждению и изрекла: «Спросите графа Левенвольде, не сошел ли он с ума?» На следующий день она сказала ему: «Все это пустые сплетни, мне самой лучше, чем кому-нибудь другому, известно, что царевны бояться нечего».
Цесаревна ловко усыпляла бдительность правительницы. В день рождения императора она подарила ему игрушечное ружье и пару пистолетов, роскошно и художественно отделанных золотом. Правительница одарила Елизавету Петровну несравненно более дорогими подарками: украшением ценой в 200 тысяч франков и великолепным золотым сервизом для завтрака.
На Анну Леопольдовну не оказали влияния пророческие слова австрийского посла графа Бота: «Вы находитесь на краю бездны, ради Бога, спасите себя, императора и вашего супруга». Даже супруг правительницы Антон Ульрих, такой же недалекий, как и она, вероятно, по внушению Остермана, рекомендовал ей арестовать Лестока. Наконец, у Анны Леопольдовны должно было вызвать тревогу воззвание Левенгаупта, из содержания которого явно высвечивалось намерение Швеции свергнуть Брауншвейгскую фамилию.
Хотя предупреждения, исходившие от немецкого окружения правительницы, не вызвали у нее желания предпринять решительные меры, сомнения они все же посеяли. Иначе чем объяснить эпизод, происшедший за сутки до переворота, 23 ноября 1741 года, когда во время бала Анна Леопольдовна встала из-за карточного стола и пригласила цесаревну в отдельную комнату?
На удивление, цесаревна во время разговора с правительницей проявила несвойственные ей изворотливость, выдержку и актерское мастерство. Между двумя дамами состоялся следующий разговор.
— Что это, матушка, слышала я, что ваше высочество корреспонденцию имеет с армиею противника и будто вашего высочества доктор ездит ко французскому посланнику и с ним вымышленные факции в той же силе делает.
Елизавета Петровна нашлась, что ответить:
— Я с неприятелем отечества своего не имею никаких алианцов и корреспонденции, а когда лейб-медик ездит до посланника французского, то я его спрошу, а как мне донесет, то я вам объявлю.
Похоже, ответ Елизаветы Петровны, уверенный тон, с каким он был произнесен, убедили правительницу в непричастности собеседницы к заговору. По одним сведениям, обе настолько расчувствовались, что пролили слезы умиления; по другим — они возвратились в зал в крайнем расстройстве и возбуждении, заметно раскрасневшиеся. Как бы то ни было, но цесаревне и заговорщикам стало ясно, что правительству известно о существовании заговора, что с переворотом медлить, пока они на свободе, не следует: правительницу в любой момент могут убедить предпринять жесткие меры, и тогда им несдобровать. Таким образом, разговору 23 ноября следует придать значение первого сигнала, подвигнувшего Елизавету Петровну к незамедлительным действиям. Время переворота, намеченное на январь 1742 года, надлежало перенести на ближайшие дни. Даже не отличавшейся решительным характером Елизавете Петровне стало ясно, что промедление смерти подобно, что наступило время, чтобы от разговоров перейти к действиям. К решительным мерам подталкивал ее и маркиз Шетарди.
Худ. Луи (Людовик) Каравакк Портрет цесаревны Елизаветы Петровны. Конец 1720-х гг.
Холст, масло. Государственный Эрмитаж, Санкт-Петербург
Вторым сигналом, побудившим заговорщиков к действиям, было полученное 24 ноября известие о том, что гвардейским полкам велено в течение суток подготовиться к походу против неприятельских войск, якобы двигавшихся к Петербургу. Слух об опасности, нависшей над столицей, был ложным, нарочито придуманным правительством, чтобы использовать его в качестве предлога для выдворения гвардейцев из Петербурга.
Третьим сигналом, подтолкнувшим Елизавету Петровну к решительным действиям, было известие о том, что правительница решила объявить себя императрицей, — свергать императрицу во много крат сложнее, чем правительницу, ибо в этом случае нарушалась присяга не беспомощному ребенку, а полноценной обладательнице императорской короны.
Заговорщики понимали, что вывод войск из столицы лишал их военной опоры. Понимали это и гренадеры роты Преображенского полка, готовые поддержать Елизавету и опасавшиеся суровой расправы, если их причастие к заговору станет известно правительству.
