Тяжело вздохнув, я совсем было отошел от окна, но тут на улице появляется Вольф. Прижимаюсь носом к стеклу и замечаю рядом с ним голову деда.
Вольф стоит, словно кол проглотил, плечи расправлены, подбородок смотрит вверх. Он что-то втолковывает деду, тыча пальцем тому в грудь. Закончив речь, инспектор подходит к машине и распахивает дверь.
— Как я тебя ненавижу, — шепчу, вспоминая, как вел себя Вольф, когда я попал ему под колеса. — Ненавижу тебя.
Тут он поднимает глаза.
Герхард Вольф стоит рядом со сверкающей машиной и смотрит в окно, и мне уже поздно прятаться.
Поэтому я заставляю себя смотреть на него.
Поймав мой взгляд, он ухмыляется, как раньше. Потом усмешка тает, будто ее вовсе не было. Вольф исчезает в чреве машины.
Двигатель рычит, и «мерседес» выруливает на Эшерштрассе. Доехав до конца, сворачивает налево. Я смотрю на опустевшую улицу и мечтаю никогда больше не видеть Вольфа.
Неприятности
Инспектор уголовного розыска Вольф уехал, и я потихоньку спускаюсь в кухню. Ба, по-прежнему в фартуке, сидит и смотрит в стол, прямо как мама, когда получила похоронку отца. Впервые в жизни Ба кажется мне старой. Никогда не видел ее такой усталой и поблекшей.
Дед стоит рядом, спрятав руки в карманах, и тоже смотрит в стол, будто ничего интереснее не видел.
Ба поднимает голову и фокусирует взгляд на мне, но движение выходит абсолютно разобранным. Вытерев глаза, она смотрит на меня, не узнавая. И все-таки слабая улыбка появляется у нее на губах.
— Милый, — говорит она, протягивая руки. — Иди ко мне.
Я-то ждал, что на меня будут кричать, и этот жест застает меня врасплох.
— Иди сюда, — повторяет она, и я падаю в ее объятия.
Ба изо всех сил прижимает меня к груди. Дед тоже улыбается, только во взгляде у него радости нет.
— Мы в беде?
— Нет, что ты, — отвечает мне Ба. — Все в порядке. Тебя никто не тронет.
— Мне не стоило убегать, — каюсь я. — Простите.
— Не надо просить прощения. — Дед снова разглядывает стол.
Теперь мне видно, что там лежит членский билет партии нацистов.
— Я не хотел… — У меня в голове все путается. — Не хотел…
— Все нормально, — успокаивает меня Ба.
— Что сказал инспектор?
Дед садится на стул.
— Сказал, чтобы мы уже на этой неделе записали тебя в школу. И в «Дойчес юнгфольк». Правда, удачно?
Пожимаю плечами.
— Ты не рад? — спрашивает Ба. — Ты же сам туда хотел. Там будут другие дети, ты с ними…
— А с вами что будет? Какие-то неприятности?
— Мелочи, — объясняет дед. — Придется ходить на собрания, и все.
— На собрания?
Взгляд цепляется за значок, который теперь блестит у деда на груди. Он представляет собой белоснежный круг, в нем — красная полоса с серебряной окантовкой и надписью «National-Sozialistische DAP». Партия нацистов. А в центре, черная как уголь, красуется свастика.
— На собрания партии в ратуше, — говорит дед. — Я давно там не был, так что… придется сходить и получить там бумагу с подписью. И раз в месяц являться с ней к инспектору Вольфу, чтобы подтвердить мое присутствие.
— А почему ты не ходил? Не хотел?
— Даже не говори так, — тихо, но резко требует Ба, словно чего-то боится. — Ни слова о том, что дед якобы не хочет ходить на собрания. Никогда. Никому. Ему нравятся собрания, так и знай.
На обед у нас вареная картошка с селедочным соусом и горстью квашеной капусты. Я все это не люблю, поэтому молча гоняю еду по тарелке.
— Ешь, — требует Ба, и я пихаю капусту в рот, стараясь проглотить не жуя.
— И молоко пей. Молоко нужно для силы. Хотя сдается мне, в нем все меньше и меньше жирности. С каждым днем оно сильнее похоже на воду.
Беру стакан. Ба с дедом сидят напротив, плечом к плечу, и я думаю, каково бы мне пришлось без них. Останься я с мамой, которая лежит наверху, словно мертвая. В школе, в компании Мартина с Ральфом, я верил, что нарушителей правил надо наказывать. Больше мне так не кажется.
Доев обед, помогаю бабуле по кухне, а потом ухожу в гостиную и пытаюсь читать, но не могу ни на чем сосредоточиться.
— Можно мне на улицу? — спрашиваю.
— Конечно, — отвечает Ба. — Дед во дворе…
— В смысле совсем на улицу. Я бы посидел на крыльце.
— Хочешь посмотреть на жизнь?
— Там тепло, там солнышко.
Ба задумывается на миг.
— Ну, вреда не будет. У тебя есть разрешение еще неделю не ходить в школу, так что все в порядке.
Вот почему я сижу на крыльце. И убеждаю себя, что мне нравится греться на солнце и разглядывать машины и прохожих. Но истинная причина в другом.
Я хочу увидеть ее.
Я буду сидеть на улице, когда темноволосая девочка пойдет из школы, и я помашу ей рукой.
Деревянный цветок
Эшерштрассе — улица прямая и длинная, и вот в конце появляется черно-белое пятно. По мере приближения из него вырисовываются очертания человека.
Оно все ближе, и становится ясно, что это едет на велике девчонка в белой рубашке и черной юбке.
До нее осталось несколько шагов, и я машу ей.
Девчонка, притормозив на другой стороне, поднимает руку и машет в ответ. Я уже думаю, что все. Она постучит в дверь, исчезнет внутри, и мне придется снова ждать ее завтра поутру. Подумаешь, делов.
Я ошибся. Девчонка лишь смотрит на дверь и вновь переводит взгляд на меня. Она ставит велик к стене и переходит улицу. Ко мне.
Девчонка.
Я с девчонками толком и не говорил никогда. Учимся мы раздельно, в «Дойчес юнгфольк» девчонок не берут. У них свои организации: «Юнгмедельбунд» для моих сверстниц и «Бунд дойчер медель»[5]для тех, кто постарше. От нас прямым текстом требуют не лезть к девчонкам, и я не знаю, что говорить…
— Привет, — здоровается она.
Я, конечно, выставляю себя дураком.
— Э-э, привет.
— Что случилось? — интересуется она, имея в виду мои бинты.
— Как бы… с велика упал.
— Неудивительно, на такой-то скорости. А что ты там забыл? Если уж прогуливаешь школу, не стоит подходить к ограде.
Вблизи ее волосы кажутся еще темнее. Они заплетены в косички, как у большинства школьниц. Брови и глаза у нее тоже темные. Форма грязная, гольфы сползли, и видно голени, все в синяках, свежих и подживших. Коленки ободраны, хоть и не как у меня.
