— Мне даже показалось, с голосами дом... Милодора тихо засмеялась:
— Старая мебель. Время от времени вдруг разжимается какая-нибудь продавленная пружина, и диван или одно из кресел как бы вздыхает, оживает... Вы слышали, наверное?.. Эти явления нередки, и на людей, с ними не знакомых, могут произвести неприятное впечатление: будто кто-то невидимый, дух, призрак передвигается по комнатам, присаживаясь то на диван, то на кресла...
Аполлон, слушая музыку ее голоса, подумал о том, что речь Милодоры — удивительно ясная. Эта женщина, вероятно, хорошо умеет излагать свои мысли — не иначе, сказывается образование.
Он сказал:
— Вы что-то писали... А я вас отвлек... Милодора посерьезнела:
— Увы, мне надо закончить это сегодня, — она глянула в свои листочки. — Мы с вами еще поболтаем как-нибудь. Вы сказали, что литератор...
— Только некоторым образом, — оговорился Аполлон.
— Быть может, отсюда... я что-то слышала о вас? Или читала?
— Вряд ли. Я издавался слишком мало. Милодора бросила на него быстрый взгляд:
— Мне это очень интересно, признаюсь... И в наше время, в нашей стране вовсе не обязательно издаваться много, чтобы о тебе узнали. Не так ли?..
— Так, — Аполлон не мог не отдать должное осведомленности этой женщины.
— Достаточно только опубликовать свежие мысли... В наше время все больше пишущих молодых людей, и некоторые их мысли обретают крылья... Я думаю, что слово иногда может повлиять на дело.
Милодора опять вежливо улыбнулась — это была не та улыбка, что вчера. Так же вежливо она улыбалась и графу Н., и малознакомым и незнакомым людям на том званом вечере — тем самым людям, которые, втайне восторгаясь ее красотой, не хотели принимать ее в свой круг.
Аполлон поднялся:
— Не буду вам мешать. Да и свои дела, знаете...
— Я понимаю: свежие мысли... — эти слова можно было бы принять и за иронию, если б не та дружеская теплота, с какой они произносились.
Хозяйка любезно проводила его до двери кабинета. По лицу госпожи Милодоры было видно, что она уже не с Аполлоном, что мысленно она — где-то далеко. Аполлон подумал, что в ней есть если не тайна, то уж загадка — наверняка... Поднявшись к себе в комнату и перекусив наскоро тем, что принесла недавно Устиния, Аполлон отставил поднос в сторону и достал текст, который дал ему Черемисов.
Перевод он начал словами:
Под сенью ветвистого бука лежа, Титир,
Ты новую песнь играешь на флейте
сладкоголосой...[6]
Дальше этого дело, увы, не пошло.
Аполлон долго сидел в задумчивости, покусывая кончик пера. Он не узнавал себя — он будто стал другим человеком. То, что увлекало ранее, теперь утратило былое значение; мысли, казавшиеся прежде интересными и глубокими, теперь представлялись пустыми и никчемными — надуманными мыслями; цели, казавшиеся заманчивыми и ясными, растворились в воздухе, и вместо них появилась одна цель — Милодора...
Будто некий языческий божок взял да и перековал его — сделал в жарком горниле Аполлона наоборот... Все, что прежде представлялось Аполлону в нем самом надежным, теперь стало зыбким. Все, во что он верил, вдруг как бы потеряло ценность... От перемен, какие в нем произошли, но какие он еще не осмыслил до конца, Аполлону стало неуютно. Он прислушивался к себе и чувствовал, что как бы завис в воздухе, утратил привычную опору...
Аполлон вдруг поймал себя на том, что уже несколько часов кряду размышляет на тему: есть ли у него хоть одна мысль, которую Милодора могла бы посчитать крылатой?..
Он тщетно перебирал в уме некоторые свои мысли, коими прежде гордился; сейчас все они виделись ему блеклыми. Он думал сейчас для Милодоры... И Аполлон уже не сомневался, кто тот божок, который так ловко и быстро перековал его на иной лад и даже как будто лишил уверенности. Божок этот очень был похож на Милодору...
Когда Аполлон спохватился и собрался продолжить работу над переводом, он увидел, что уже начало темнеть. А свечей он сегодня не купил — совсем позабыл о них.
Чертыхнувшись, он бросил перо на стол и вышел из комнаты. В полной темноте, придерживаясь стен, прошел до лестницы и спустился на третий этаж. Аполлон постучал в первую же из дверей.
Отворил ему тот немолодой худощавый господин с впалыми щеками. Аполлон вспомнил, что этот господин — лекарь, и фамилия его Федотов. Попросил у него огарок свечи — заимообразно.
Господин Федотов открыл дверь пошире и пригласил войти:
— Огарка, наверное, нет, а целую свечу найду, — при этом посмотрел доктор Федотов очень доброжелательно (он, по всей видимости, был хороший доктор). — Я вас понимаю, молодой человек, на ум пришли удачные поэтические строки, и надо бы записать...
— Вы правы, несколько строк можно было бы записать, — Аполлон подумал, что настоящий лекарь и должен быть проницательным, но потом ему пришла мысль, проясняющая обстоятельства: горничная девушка рассказывала Аполлону о жильцах; точно также и жильцам она могла рассказать о нем — и уж, верно, не удержалась.
Словно подтверждая его догадку, лекарь спросил:
— Это вас я сегодня встретил в коридоре с Устишей?..
На первый взгляд в апартаментах доктора Федотова творился настоящий кошмар — но только на первый взгляд. Вся комната этого господина была завалена книгами, альбомами, исписанными листками бумаги, гипсовыми слепками, некими зарисовками на обрывках картона. Раскрытые с закладками книги лежали повсюду: на столе, на стульях, на подоконнике, на полу...
Кое-где на полях страниц Аполлон заметил ремарки, сделанные ровным, как по линеечке, убористым почерком... Да, это был ученый лекарь — не цирюльник какой-нибудь, почитающий отворение крови панацеей и отворяющий кровь всем подряд.
Благородный дух науки так и витал в комнате...
Господин Федотов показал на узенькую извилистую меж завалов книг дорожку посреди комнаты, единственно по которой здесь можно было передвигаться:
— Проходите тут и садитесь на стул... Аполлон прошел по указанному дефиле:
— Мне бы свечу, и я не отвлекал бы вас более...
— Разумеется, разумеется... Но и познакомиться любопытно. Про вас говорят: интересный молодой человек.
— Уже говорят? Как странно...
Доктор Федотов оставил его фразу без внимания.
— Скажите, не жаловалась ли на меня Устиша? Аполлон, дабы не обидеть хозяина, принужден был устроиться на стуле в углу.
— На некоего Холстицкого будто жаловалась. Однако — шутя. Больно щиплется...
Федотов усмехнулся:
— Он хороший человек. Незаменимый для меня...
