вперед:
— Снять часовых!
Строго посмотрев на нас, он, будто спохватившись, торопливо заговорил:
— Спешить надо, друзья, спешить!
На косогоре в редком вырубленном лесу десятка полтора землянок. Недалеко от них в ельнике находились, по данным разведки, склады продовольствия и боеприпасов. Вот наш объект. Мы окружили его, перерезали телефонные провода. Каждой группе досталась одна землянка или склад.
Стояла чуткая тишина.
Перед «своей» землянкой я закинул винтовку за спину и взял в руку лопатку. В помещении ею удобнее действовать.
Дверь землянки по-кошачьи взвизгнула. Показался человек в нижнем белье. Поддерживая кальсоны, он спешил в сторонку, затем вернулся.
— Не спят? — прошептал кто-то за моей спиной.
— Ворвемся разом, — ответил я и одним махом оказался возле распахнутой двери.
В землянке за квадратным столом четверо играли в карты. «М-ма, вставай!» — зазвучал в моих ушах голос мальчика. Швыряю связку гранат — не ходите с оружием на чужую землю! — и, падая, закрываю дверь. Глухой взрыв тряхнул землянку. Дверь я подпер ногами, однако она все же отвалилась.
Вскочив, ныряю в землянку. За мной влетели трое: Терьяков, Дорошенко с трофейными автоматами и связной Богачева — молоденький ефрейтор с карабином.
На нарах под одеялами что-то еще ворочалось. Может быть, кто-то механически тянулся к оружию, но поздно… Чад, дым, духота. Собрав уцелевшее в пирамиде оружие, Терьяков и Дорошенко вышли из землянки.
Связной ефрейтор взял меня за рукав и указал на валявшегося под нарами фашиста.
— Планшет надо содрать, может, документы какие важные в нем. Покойному-то они зачем?
Тут-то и произошла неожиданность. «Убитый» вскочил, ударил ефрейтора в живот ножом и, вытаращив рысьи глаза, подбирался ко мне. Теперь землянка казалась мне тесной. Винтовка за спиной, лопатку я уже успел убрать. Расстегиваю чехол, чтобы достать лопатку, и в то же время слежу за глазами врага, они, глаза, должны выдать мне его план… Он так же зорко следит за мной. Моя лопатка зацепилась за каску, висевшую на столбе, и плашмя опустилась на острие ножа. Падаю и стараюсь придавить руку с ножом. Колени врага больно уперлись в мой живот. Сейчас будет толчок и… Нет, не сдам, этот прием я знаю. «Не оплошай, Федька! Не оплошай!» — вспомнились слова друзей на тренировках по самообороне.
— Убей его, Василич! — в бреду просил ефрейтор. — Уб-е-ей!..
Опережая толчок врага, я сам отскочил к стенке. Фашист молотил ногами воздух, в моей правой руке лопата, в левой — каска, как щит от удара ножом. Бью фашиста по ногам, затем, дотянувшись, ударяю по голове, и тот обмяк, распластался на полу.
Поединок был недолгим. Длился минуту, не больше, но мне казалось — прошел целый час.
Слышу знакомый голос:
— Васильев, чего застрял. Уходим. Быстрей.
— Ефрейтора, связного ефрейтора ранили, — доложил я. — Не успел защитить…
Терьяков поднял раненого. Я отыскал нож, отбитый у врага, и, схватив лопатку, замахнулся, но, глянув в мутные глаза мертвеца, с размаху всадил лопатку обратно в чехол. Готов!
Выходим из землянки. Мелкие группы, выполнив задание, собирались на скате высоты.
— Кого ранили? — торопливо осведомился Богачев.
— Связного! — ответил за меня Терьяков. — Считайте, товарищ капитан…
— Как? — Капитан круто развернулся, подошел вплотную ко мне, сверкнул глазами, выругался: — Молодого бойца прошляпил. Тоже мне, стреляный кадровик. — И он бережно взял ефрейтора из рук Терьякова, понес сам.
Богачев, Терьяков и я шли вместе. Капитан Богачев шагал мягко, заглядывая в лицо раненого, которого нес.
— Матери твоей чего же теперь напишу? А? Они, как выяснилось сейчас, были земляки, однофамильцы.
Ефрейтор ответил:
— Ничего, капитан, не пиши, не надо. Пусть домой она меня ждет… А Васильева не ругай… Сам я-я-я…
Угасающими искорками долетели до меня его последние слова. Но что я, мы все вместе могли сделать? Как остановить страшное, что подбиралось к этому не успевшему узнать жизнь юноше?
Мы отходили группами, каждая своим путем в общем направлении на юго-запад к безымянной сопке, где должен собраться весь отряд. Теперь мы имели право отходить: все блиндажи и землянки гарнизона были уничтожены; за спиной поднимались огромные столбы черного дыма от взорванных и подожженных складов с боеприпасами и продовольствием. И хоть довольно быстро стало известно немецкому командованию об этом диверсионном налете советских пограничников, однако обнаружить пути нашего отхода ему не удалось.
И вот она, безымянная сопка. Здесь пункт сбора отряда. Пограничники словно подкошенные повалились на землю, прикрытую мелким ельником.
Здесь же радист Виктор Пузанков доложил капитану Богачеву только что поступившую радиограмму. Командование приказывало: Козюберду со взводом оставить в тылу для разведки и обеспечить взвод продуктами из имеющихся носимых запасов.
Носимый запас — это наши личные пакеты с галетами и кусочками сахара. Мы передали их разведчикам, которых тотчас же увел куда-то своим путем лейтенант Козюберда.
Командир нашей группы младший лейтенант Иванов, развернув карту, объяснил нам маршрут дальнейшего движения.
Подошел Богачев и дополнил его одной фразой:
— Форсированным маршем пойдем, Аркадий Васильевич, никаких привалов.
— Бойцы в запаренных коней превратились, отдых нужен, — заметил младший лейтенант.
— В пасти акульей побывать захотел, тогда вразвалку иди, а бойцы твои чтоб не отставали! Слышь! За каждого мне ответишь.
— Есть!
Раздался окрик дозорного.
И тут как из-под земли, разводя руками кустарник, перед Богачевым появился человек, которого я встречал в дни сопровождения генерала Синилова. Охотник. Он был одет в ту же расшитую кухлянку. Богачев тоже знал его в лицо и пригласил присесть.
— Нет, к-а-п-и-т-а-н, — отказался охотник, — скорей уходи, оттуда немцы, отсюда немцы. Много-много… — И охотник скрылся так же внезапно, как и пришел.
Мы быстро снялись с места. Шли на юг без остановки несколько часов. Усталость валила с ног. Наконец капитан распорядился о привале.
Ложусь на спину и смотрю в синеву неба, где друг за другом гонялись два ястреба. Что они не могут поделить — небо? Мы уничтожили вражеский гарнизон, а они… Первый раз повидал так много человеческой крови. Война — это суровое испытание… Богачев обвинил меня, что я проворонил молодого ефрейтора. Верно, прошляпил. Этого я не могу простить себе. Эх, нечего поесть, а голодный желудок не дает вздремнуть. Маида, медсестра, как сквозь мираж, улыбается, говорит «спасибо»…
Терьяков, лежавший рядом со мной в обнимку с винтовкой, вдруг заговорил, словно в бреду:
— Убирать пора хлеб-то, убирать. Потечь может…
Я тронул Терьякова. Он вздрогнул и, не поворачивая головы, стал оправдываться передо мной, смущенно, с оттенком грусти:
— Смотрю на небо, а в глазах рожь колосится. Будто перезрела она, матушка. Колосья грузные, земле кланяются. Поле громадное, глазом не окинешь, и все колышется. А ведь это ж ветки
