площадке детей, но злость её была взрослой. И боль — взрослой. Трудной. Настоящей.
Я пыталась заниматься привычными делами, но это всё равно, что пытаться ходить на одной ноге. Было какое-то кощунство в том, чтобы, как обычно, стирать, готовить, убираться, оскорбление чувствам, которые мы испытывали, надругательство над собственной болью.
Я так и не прикоснулась к тефтелям, девчонки выкинули салат.
Аня сходила в магазин и купила всё, что мы никогда не ели, никогда не приносил папа, не выбирали ни разу вместе, бродя между полок магазина.
Вероника собрала в чёрный пакет все свои игрушки и поставила в кладовку.
— Что ты делаешь? — удивилась я, глядя, как она снимает со стен рисунки.
— Взрослею, — коротко ответила она.
Аня сделала то же самое, только радикальнее: переставила в своей комнате мебель, сняла пирсинг, сменила косметику, зомби-макияж — на нюд, и перекрасилась в блондинку — в один день превратившись из бунтующего фрика в пушистую зайку.
Я, конечно, вытащила из помойки Летучую мышь. Овальная жемчужина, вправленная в её брюшко, была подарена Ане отцом на совершеннолетие в настоящей живой ракушке в банке с морской водой. Был от нас с ним другой, «настоящий» подарок, но жемчужину Игорь выбрал сам.
Это был такой волнующий момент — увидеть какая она.
Жемчужина оказалась в виде большой чёрной перламутровой капли. И они вдвоём выбрали в ювелирной мастерской форму кулона.
Я не хотела, чтобы она забыла эти счастливые моменты.
Ни за что не хотела, чтобы они забыли всё то хорошее, что было в нашей жизни.
— Девочки, — собрала я их в гостиной. — Это очень важно. Я хочу, чтобы вы меня услышали. То, что произошло между мной и папой — это только между мной и папой. Он не перестал вас любить. И никогда не перестанет. Он не перестал быть вашим отцом. Вам не нужно вычёркивать его из своей жизни. Во-первых, он этого не заслужил, во-вторых, вы этого не заслужили.
— Мам, он тебя бросил, — подскочила Аня.
— Меня, но не вас.
— И разлюбил, — насупилась Вероника.
— Ответ тот же: меня, а не вас. Да, так бывает, — пыталась я найти слова не столько утешения и поддержки, не столько оправдания их отцу, сколько взывающие к справедливости и разуму. — Люди встречаются, люди расстаются. Любят, а потом любовь проходит.
— Мы тоже тебя когда-нибудь разлюбим? — шмыгнула носом Вероника.
— Надеюсь, нет. Как и я вас. И папа вас тоже никогда не разлюбит. Как и вы его. Но между мужчиной и женщиной чувства иногда возникают, а иногда исчезают.
— Но ты же его не разлюбила, — тряхнула непривычным блондом Аня.
— Нет, поэтому мне так больно. Но я справлюсь, — сказала я, хотя меньшее, во что я сейчас верила — в то, что вытяну, выдержу, не сломаюсь. Меньшее, чего хотела — это заступаться за их отца.
Я хотела орать, бить посуду, называть его самыми грязными словами, какие только придут на ум, хотела сделать что-то вопиющее, совершить выходку, что никогда бы раньше себе не позволила. Но у меня были дети и ответственность перед ними. Ответственность за то, как я себя веду и поступаю.
— Как справишься? — взмахнула руками Аня.
— Как-нибудь, — заявила я уверенно, хотя никакой уверенности не чувствовала.
Как жить с огромной дырой в груди, я не знала. Я искала любой способ заткнуть боль, любой способ оградить от неё детей и сейчас мысленно металась между: сделав вид, что ничего не было, попросить Игоря вернуться и придушить голыми руками.
— Значит, нам можно общаться с папой? — неуверенно спросила Вероника.
— Конечно. Даже нужно, — кивнула я.
— Предательница, — фыркнула Аня, глядя на сестру. — Ну и беги к своему папочке. Ты что, не понимаешь, он маму бросил! У него другая тётка. Хочешь жить с ней?
— С другой тёткой не хочу, — наполнились слезами глаза младшей. — Я хочу жить с папой.
— Вот и уходи, — язвительно скривилась Аня. — Когда мама с ним разведётся, пусть тебя отдадут ему. Мы останемся вдвоём, вы нам не нужны.
— Вероник, — позвала я к себе младшую. — Ань, — махнула старшей. Обняла обоих. Погладила по головам. — Давайте мы все сейчас успокоимся и не будем друг друга обижать. Будем вежливыми и рассудительным.
— Рассудительными? Да кому это надо! — вывернулась Аня и снова встала. — Срать я хотела на рассудительность.
Может, в блонд она и перекрасилась, но покладистой блондинки в ней было не больше, чем мягкости в твёрдом знаке.
— Честно, мам, я тебя не понимаю, — взмахнула она руками. — Что ты как… овца блеешь? Он хороший, — передразнила она. — Он тебя предал, бросил, нашёл другую. Он трахал у тебя за спиной какую-то левую тётку, и сейчас, наверное, трахает. Ему по фиг. Он даже оправдываться не стал. А ты сидишь и… ни хрена не делаешь.
Глава 15
— Ты с овцой не сильно погорячилась? — встала я. — Я всё же твоя мать.
Она скривилась, прекрасно понимая, что перегнула палку, но при этом упрямо не желая брать свои слова обратно.
— Ну, может, чуть-чуть, — вскинула подбородок.
— Ах, вот как? Чуть-чуть? Ладно. И что мне, по-твоему, делать? — смотрела я на неё пристально.
— Я не знаю. Но точно не сидеть на диване и жиреть, заедая свои чувства вот этим, — толкнула она лежащие на журнальном столике чипсы.
— И что бы сделала ты?
— Нашла бы её.
— А дальше? Попросила: пожалуйста, верните моего папу? — передразнила я тоненьким голоском и повторила движение, которым она откидывала назад свои новые волосы.
