Боюсь, что нет.
– Значит, нам стоит объяснить, что произошло. Дети есть дети. Наша дочь услышала историю, увлеклась идеей о зарытом кладе. На самом деле все это совершенно безобидно.
– А чем мы заплатим за карту, которую они испортили? Анибалли утверждает, что она залита кровью.
– Я уже сказал, что все улажу. Библиотеке нужен ремонт. За несколько месяцев я там управлюсь.
– Пусть этот мальчишка Биртолини тебе поможет.
– Анибалли и близко его к библиотеке не подпустит.
– Да уж, это будет чудом, если ему позволят вернуться в школу. Теперь ты понимаешь, о чем я? Доменику не должны больше с ним видеть. Вспомни, из какой он семьи.
– Он в этом не виноват.
– Они не задаются вопросом, кто виноват, когда кидают камни.
– А не мешало бы, Нетта. Но они этого не делают. Они издеваются над мальчишкой, у которого нет отца.
– У него есть отец! Только у его отца жена и дети в Орвието[50]. Мальчик ему не нужен. Полагаю, его жене было что сказать по этому поводу.
– Это просто сплетни.
– Сплетни, которые вредят нашей дочери и ее доброму имени.
– Семейство Вьетро – хорошие люди. Ее отец был кузнецом в Пьетрасанте. А мать родом из Абруццо, из семьи честных фермеров. Одна ошибка перечеркнула десятилетия благочестивой жизни, – с сожалением отметил Кабрелли.
– Это больше чем ошибка. Не стоит ее жалеть. Это смертный грех.
– Грех, который не нам искупать. Все эти разговоры о Вере и Сильвио – пустая болтовня. Я не хочу, чтобы моя жена в них участвовала. Пропускай все мимо ушей.
– Да у меня и так забот хватает. Я с собственными детьми не справляюсь.
– Все дети бедокурят, – устало сказал Пьетро. – Я своих бить не собираюсь.
– Ты единственный из отцов, кто этого не делает, и вот результат! Доменика ничего не боится. Я отправляю ее в церковь, она причащается. Но страха Божьего в ней нет, он витает над ее головой и исчезает в облаках, словно дым. Он в нее не проникает. Она постоянно спорит с монахинями. Вопросы задает вежливо, но кто она такая, чтобы задавать вопросы? А если ей не понравится ответ, берегись! Будет спорить, пока урок не закончится.
– Нет ничего плохого в том, чтобы иметь собственное мнение. Это стоит поощрять, особенно если девочка способная.
– Мы должны ее наказать за участие в краже, иначе, если мы этого не сделаем, – Нетта вытерла слезы платком, – сможет ли она вырасти добропорядочной женщиной? Стать женой? Матерью? Она считает Виареджо своим королевством, где она устанавливает порядки. Ей бы родиться в семье Бонапартов. Такая же гордячка.
Кабрелли сел рядом с женой.
– Ты лишила ее ужина и чтения. Этого достаточно. С домашними делами она справляется, так ведь?
Нетта кивнула.
– Доменика усердно учится. Читает молитвы. Она послушна.
Нетта укоризненно взглянула на мужа.
– Ну хорошо, у нее есть проблемы с послушанием, – признал Пьетро. – Но она никогда не бунтует без причины. У нее есть моральные принципы.
– Только она понимает их по-своему. Ей не хватает благоразумия. – Нетта была в отчаянии.
– Я с ней поговорю.
– Сегодня же.
– К чему такая спешка, Нетта?
– Тот камень предназначался не для мальчишки Биртолини.
7
Позади церкви Сан-Паолино, вниз по каменной дорожке, рядом с садовым сараем находилась конюшня, в которой раньше содержались церковная коляска и лошадь. Как только у нового священника появился первый в Виареджо автомобиль, лошадь и коляска были проданы, а конюшня осталась пустой.
Синьора Вера Вьетро занималась уборкой в церкви и в доме приходского священника. Половина ее крошечного жалованья уходила на оплату аренды – синьора поселилась в той самой конюшне. Она переехала туда еще до рождения Сильвио и с помощью садовника сделала ее пригодной для жилья. Конюшня имела свое деревенское очарование. Боковую стену и черепичную кровлю оплетали густые зеленые лианы с оранжевыми цветами-граммофончиками, расцвечивая посеревшую от дождей и ветра древесину. В окнах не было стекол, только деревянные глухие ставни с щеколдами. Пол был выложен из сосновых обрезков, оставшихся после укладки новых полов в доме священника.
Из стены торчали железные крюки, на которых когда-то висели поводья, оголовья с уздой, седла и прочая утварь. Сейчас синьора Вьетро использовала их для леек, садовых инструментов и ведер. Материалами, оставшимися после ремонта храма, садовник укрепил строение – в ход пошли и плитка, и доски. Стены конюшни были выкрашены в тот же сливочно-желтый цвет, что и стены ризницы в Сан-Паолино, потому что после ремонта церкви осталась краска. При всей странности внешнего вида их жилище было теплым и сухим, к тому же у Сильвио Биртолини за всю его жизнь и не было другого дома.
Двери в конюшню были приоткрыты, и внутрь проникал свежий запах земли после дождя. Мать уже постирала белье. Штаны и рубашка Сильвио вместе с ее платьем висели на веревке, натянутой между двумя балками.
Сильвио подметал пол, зная, что матери будет приятно. Он чувствовал вину за то, что ей пришлось сегодня отлучиться с работы. Священнику не нравилось, когда ее вызывали в школу или когда она оставалась дома с заболевшим сыном. Мать никогда не давала Сильвио повода чувствовать себя обузой, но он все же испытывал подобное ощущение.
Мальчик всегда нуждался в надежном убежище. Ему удавалось сохранять в тайне место, где они с матерью жили, что не мешало детям из школы выдумывать о них всякие небылицы.
Одни распускали слух, что Сильвио живет в лесу с дикими кабанами, другие – что он спит в церковной усыпальнице прямо рядом с гробницами. Сильвио слышал, как Беатрис Бибба говорила девочкам в школе, что его мать вынуждена убирать церковь, потому что она носит на себе страшное клеймо, стереть которое можно лишь служением Господу. Очевидно, что мать убирала церковь просто потому, что им нужна была еда и крыша над головой. В отсутствие в семье отца, который мог бы их защитить, им не на кого было положиться. Дети продолжали сочинять истории, которые вполне годились для авантюрного романа с продолжением. Истории эти как нельзя лучше служили тому, чтобы Сильвио Биртолини знал свое место в качестве il bastardo.
– Хватит подметать, Сильвио. Отдыхай, – сказала мать, когда пришла домой, держа в руках небольшой сверток. – Вот, – она развернула полотняную салфетку и выложила горячий bombolone на маленькую тарелку, – твои любимые.
– Я не хочу есть, мама.
– Ешь, Сильвио. Они свежие. Их раздавали на празднике.
– Они совсем не такие, когда ешь их дома. Вкуснее, когда наиграешься, а потом берешь прямо с прилавка.
Мать снова завернула гостинец.
– Он не будет сладким, пока у тебя горькие мысли.
– У меня почти все мысли горькие. Чудо, что я вообще могу чувствовать сладость.
– Я тебя понимаю. – Она прижала ладонь к его лбу и осторожно коснулась марлевой повязки. – Как ты себя чувствуешь?
Сильвио отмахнулся от ее руки.
– Болит.
– Заживет. Вот увидишь, завтра утром уже станет лучше. Через несколько дней ты вообще об этом забудешь.
– Не забуду.
– Мы
