прекрасном, и — не так как я. Ах, совсем не так.
Как мне хотелось склонить свою голову к ней на плечо, почувствовать на своих губах тепло её нежной шеи. Как хотелось! Но мы теперь были настолько же далеки друг от друга, насколько близки наши уста и желание вернуть то незабываемое прекрасное минувшее. Моё прошлое, её прошлое. Вернуть «пятёрку», общие радости, неудачи… Мне хотелось быть с ними, ей хотелось вновь обрести то, что исчезло, растворилось, чего теперь не было. Я видел в ней своё прошлое и Елену, Она видела во мне «пятёрку», то есть их дружбу, их жизнь. Мы породнились этим прошлым. Мы искали его друг в друге, мы жалели о нем. Оно, не спрашивая нашего разрешения, объединило нас теперь. Хотелось раскаяться. А мы стояли. В мыслях я уже сжал её в объятиях и тряс изо всех сил, тряс, желая разбудить былую радость, былую боль, былые ощущения… Я коснулся щекой её щеки. Придвинулся плотнее, ощутил трепет её груди. И какое-то горькое, но всё-таки счастье смешалось с болью, переполнило меня, и жаждало хлынуть наружу. Её рука коснулась моих волос, шеи — почти неживая рука, холодная. Я боялся её поцеловать — эту руку.
«Я не хочу потерять тебя, не хочу, боюсь этого момента, будущего… Мария!» — кричало что-то внутри меня. Я молчал. Не знаю, долго ли так мы простояли.
— Мне пора, — шёпотом сказала она.
Я предпринял робкую попытку наклониться к ней, она отстранилась, — Прощай.
Когда я приехал домой, дикая, глухая тоска с неимоверной силой захлестнула всё мое существо. Боже мой, я только теперь начинаю понимать, каким подлецом может оказаться человек! И этот подлец — Я! Стыдно. Противно. Но факт. Откуда это пренебрежение к людям, которое делает больно сначала и гасит их чувства впоследствии? Будучи сверстником их нынешнему возрасту, не с такой же ли болью мне приходилось разочаровываться в людях, как теперь разочарованы они. Мной, мной, мной… Меня любили. Эти драгоценные чувства развеивал ветер моей холодности, эгоистичности. Лишь в определенные, пусть и нередкие моменты, этого не случалось. Они меня любили — каждый по-своему, но сильно и красиво. Почему Лайла так и не ввела меня в мир своей души? Почему Мария мне сказала — поздно? Поздно я увидел, (пусть не так) но отраженные в моей душе её чувства ко мне. Почему, когда я встретил Елену, почему она с грустным сожалением, которое следовало бы проявить мне, улыбалась мне в лицо? Почему!!? Почему они мне в своё время доверили и были наказаны моим попустительством? Непростительно. Что я бью себя кулаками в грудь. Поздно. Ты осознаешь ценность, когда теряешь её, когда не можешь обладать ею. Ты слеп, когда она у тебя в руках. Эта бесценная ценность человеческих душ. Очевидно, твое хобби — находить их и терять. Но терять слишком тяжело. И это тебе «награда». По заслугам. Что ж, ежели ты Нарцисс, то и зачахнуть тебе цветком у ручья. Говорят же — повадился кувшин по воду ходить — там ему и голову сломить. Но это куда ни шло. Прежде, чем свою, ты чужих голов успел наломать. (!) Теперь — одиночество. Вполне справедливое, заслуженное. Цыплят по осени считают. Вот и считаю свои грехи! Я их люблю. Ну и что же? Это для них теперь не имеет значения: меня теперь для них нет. Они — это "великолепная пятерка", её теперь не существует. Они были друзьями. Почему меня охватывает дух раскаяния? Я дам им почувствовать, если ещё не совсем поздно, силу моей привязанности и любви. Чудак! Безумец! В конце концов, лучше поздно, чем никогда. Я прошу прощения у всех пятерых и в частности у Лайлы и Марии. Будет мне легче или нет — неважно. Но я прошу. Это моё право. Мною всё видено и прочувствованно, однако, доселе — моментами. Теперь я объял все разом. Я люблю вас всех! Но я для каждой из них — пройденный этап, человек, случайно прошедший по их жизни. Так вижу я. Так мне однажды сказала Мария, так дали понять остальные, будучи уже в преддверьи исчезновения целого — пятерки. Мне надо было написать. Да, письмо. Да Марии. И я сел писать.
" Ты, конечно, могла ожидать подобной выходки с моей стороны. Могла». Что писать, я сидел в растерянности. Что? И я принялся строчить, внезапно пришедшее на ум.
«Милая моя Девочка, поверь, я знаю, что такое хорошо и, что такое плохо. Видит бог, я говорю от души — ты делала правильно. Знаю. И хотя, это не соответственно твоей натуре, но твоё поведение, более чем верно. В оправдание тебя (себя мне уже оправдывать нечего и не перед кем), я могу привести лишь единственный довод, а именно — мы разговариваем на разных языках…» Мне стало обидно и захотелось побольнее уколоть её. И я продолжал. «Но горе в том, что тот, на котором говоришь ты, я знаю, а на котором говорю я — неизвестен тебе и ты, уже никогда его не постигнешь». Зачем я её обижаю? Из каких побуждений? Теперь я обиделся за неё и решил пересмотреть написанное. Мы же действительно разговариваем на разных языках. И я, право, знаю её язык. Отчего же она не хочет принимать меня? «…Я говорю это не для того, что бы обидеть тебя, однако ищу объяснить тебе то, чего вообще не объясняют».
Неделю я носил этот листок с собой, дважды напоминал себе о том, что его следует отправить адресату; но он так и остался у меня. Однажды я заболел. В желудке неприятно тяжелое НЕЧТО портило настроение. Час от часу меня прошибал холодный пот, слабость валила с ног. Впридачу, я не мог никак отделаться от своих мыслей и прекратить самокопания.
Вновь и вновь вспоминал нашу последнюю встречу с Марией. И тут я ощутил, поднимающуюся во мне горечь оскорбленных чувств. Чтобы успокоиться, я написал письмо Лайле. Но чего-то ещё не хватало моему мятежному, взбунтовавшемуся духу. И я написал ей, Марии: «Будьте вы все прокляты…» ив том же плане далее. Я писал всей, не существующей теперь «великолепной пятёрке» писал ей. Я знал, что им она не осмелится прочесть это. Почему-то всё рушилось. Примерно в одно время расстались мы с Еленой, распалась пятёрка, ломались отношения… рушилось, рушилось всё.
Я представил себе лицо Марии, мой листок в дрожащих руках; почувствовал то, что могла и должна была почувствовать она и горько
