у хозяина.
Бенкендорф кивнул.
— Завтра утром за тобой придут двое жандармов, которые посадят тебя у Биржина на пироскаф. В Кронштадте также будут ждать, препроводят на корабль и вручат деньги до Италии.
Креолка кинулась перед ним на колени и пыталась поцеловать руку.
Спустившись на улицу, он ожидал не увидеть императорского экипажа. Николай Павлович никогда не был терпелив. Мог вспылить и уехать. Но нет. Карета стояла. Государь ёрзал.
— Где вы застряли? Куда вас вообще понесло? — Щёки у него до сих пор пылали.
— Мне показалось, что цена несообразно высока для мрамора такого качества, — невозмутимо отозвался Бенкендорф.
Его величество выдул ноздрями воздух с крайним неудовольствием.
— Вы меня позорите. Я не купец, чтобы торговаться.
Государь ещё какое-то время распекал его. Александр Христофорович делал внимательное лицо. А сам крутил в голове фамилию Нессельроде. Итак, Карлик. Натурщица — пробный камень. Пробьёт оборону, можно будет позаботиться о серьёзной благородной даме, которая даст ему прямой доступ к Хозяину[6]. Между тем Хозяин… уже от статуй краснеет.
* * *
Как он мог сплоховать? Не заметить самого очевидного? Позавчерашняя простуда заняла всего один день — большего должность не позволяла. Особенно после месячного отпуска. Да-с, господа, и глава тайной полиции имеет право навестить родных. В Штутгарте, где служил послом брат Константин и умерла невестка Мари, оставив двоих детей. Так что путешествие не назвать приятным.
Шурка рванулся. Полторы недели! Курам на смех! Бывало, он за это время успевал доскакать из Парижа до Петербурга. А нынче от толчков в задницу разыгрался геморрой, бока болят и голова простужена — сквозняк.
Штутгарт встретил его мелким дождём. Ветер пригоршнями бросал капли в стекло кареты и мигом задувал свечку над изголовьем. Петербург ещё дремал, скованный льдом, а Вюртемберг просыпался для весны и первой зелени. Шурка распахнул дверцу кареты и на ходу стал вдыхать влажный тёплый воздух. Впрочем, вскоре завоняло раскисшим от слякоти конским навозом с мостовой и мокрыми помоями из мусорных ям.
По правилам следовало ехать сначала во дворец. Но Бенкендорф велел на квартиру брата. Особняк не был ни особенно роскошным, ни особенно большим. Жёлтый с белыми колоннами, крыша треугольником, ступени прикусывают тротуар. Сквозь гардины не пробивался свет. В первую минуту показалось: дом пуст.
Но выбежавшие встречать лакеи успокоили: де барин и дети тут, только… Это «только» Бенкендорф увидел собственными глазами. Константин сидел в гостиной и… не пил. Уж лучше бы он наматывал пьяные сопли на кулак. Тогда бы брат, по крайней мере, знал, что делать.
Костя его не узнал, даже не встал, когда дверь открылась. У Шурки сердце кровью облилось. Он словно увидел себя со стороны и в самом плачевном состоянии. На похоронах посол ещё держался, а дома взвыл, как потерянный младенец. Не знал ни счёта времени, ни что с ним на самом деле произошло. Всё казалось, что Мари рядом, что она садится в кресло, заводит разговор, зовёт детей, а те не идут. И он кричал, бил по столу рукой, требовал привести сына и дочь. А от них — чтобы они целовали мать и слушались всех приказаний. Шли гулять или, напротив, спать, получив её благословение.
Девочка плакала, а мальчик стал злым и отчуждённым, так сильно испугался. В любом случае детям здесь не место, решил Александр Христофорович.
— Костя, — он присел возле брата и снизу вверх заглянул ему в лицо. — Ты меня слышишь?
Больной, осунувшийся, с отсутствующим взглядом и всклокоченными волосами — Шурке вдруг пришло в голову, что примерно так он сам выглядел, когда его бросила французская актриса Жорж. Нервная лихорадка до видений и потери памяти.
Он взял брата за руку.
— Посмотри на меня! Это я. Посмотри. Давай обнимемся.
Константин вяло качнулся вперёд и даже попытался поцеловать брата в щёку. Шурка почувствовал, что щетина у того сухая.
— Ты должен плакать, — он тряхнул младшего, но не извлёк ни звука. — Ну же.
Константин замычал.
— Я сейчас тебе врежу. Я видел, какой мавзолей ты отгрохал Мари. И для себя место выкопал. Хорошо, дату собственной смерти не приказал на камне выбить.
— Не хочу! Не хочу! — Константин затряс головой. — Это ошибка. Мы должны были вместе… вместе…
И жить, и умереть. Бывают красивые семьи. Среди тысяч обычных. И хотя Костя с самого начала знал, что у Мари чахотка, но всё надеялся, что Господь подкинет ещё годок. Так прошло 14 лет.
Шурка крепко держал брата за плечи, заставляя разговаривать с собой, не отвлекаясь на тень жены, будто бы кружившую тут же по комнате.
— Смотри на меня. На меня! — требовал он. — Рассказывай мне. Её здесь нет.
Костя поперхнулся воздухом. Хотел возражать, а потом уткнулся брату в плечо, горестно и тяжело задышал, затрясся боками.
— Плачь! Плачь! — требовал Шурка, яростно стуча ладонями по его спине, будто выколачивая вместе со стонами потоки слёз.
— Мы собирались в июне во Флоренцию. Мари хочет…
— Хотела.
Это и прорвало плотину. Брат наконец разрыдался.
— Я заберу детей, — говорил старший. — А ты пока сдай дела. Твоя миссия окончена. Домой. Тебе лучше сразу на театр военных действий. Развеемся. Вспомним старое.
Обратно он возвращался с племянниками. Глядел на малышей, таких похожих на его собственных, и думал, как странно складывается жизнь. В четырнадцатом году, после свадьбы брата, подарил свою деревеньку. Была у него не родовая, выслуженная. Сосновка. Думал, зачем мне? Я перекати-поле. А тут семья. Настоящая. По любви. Может, на старости лет притулюсь. Теперь выходило: и дом у него, и к своим пятерым он везёт ещё двоих. Разве непонятно: единственное горе — смерть. Всё остальное поправимо.
* * *
22 апреля, в именины императрицы, бал был не самым большим и не самым пышным. Но, пожалуй, самым элегантным и изящным за целый год. На этот раз Эрмитажная галерея живописи обратилась в танцевальную залу. Просто удивительно, как хорошее освещение и гирлянды цветов преображают покои. Знакомые комнаты становятся волшебным чертогом, стоит только расставить вазы и вкатить кадки с пальмами.
В первый раз Александр Христофорович озаботился количеством свечей, прогорающих за один такой вечер.
— Мать, мы сколько воска тратим?
Он вступал в зал под руку с супругой. Лизавета Андревна была, как это, «в полном расцвете пленительности»? На его взгляд, расцвет пленительности у неё наступал ближе к зоре и далеко не в таких нарядах. Но следует верить художникам.
Чеканный профиль, нос с горбинкой, чёрные брови вразлёт, чуть поджатые губы. А ведь несладко ей с ним! И когда искоса бросает на него взгляд, легко прочесть: «Всю ты душу мою вынул». Шурка даже расстроился. Неужели он такой плохой муж? Ведь старается… Вспомнилось, как
