галошку швырнула с крыльца,
И поставила печься коврижку,
Чтобы встретить с добычей стрельца.
Не теряя в пути ни минутки,
Отгоняя сомненьица прочь,
На призывное кряканье утки
Он бежит во всю мочь.
О, не там ли беседуют чинно
Краб с Омаром у самого дна,
И в гостях Камбала у Дельфина
Засиделась опять допоздна?
Там лягушка за мушкою мчится,
За лягушкою утка летит,
А за уткой крадется лисица:
Гонит всех аппетит.
… Он бесшумно из кустика вылез,
Прижимая к плечу ружьецо,
Но Сомненьица вдруг пробудились –
И орут, и хохочут в лицо.
И щекочут внутри и снаружи,
И порхают, и вьются вокруг,
То заржут, словно конюх досужий,
То расплачутся вдруг.
То рассыплются эхом ехидным,
То в ушах зашуршат шепотком,
То задразнят словечком обидным,
То заставят вертеться волчком…
– Проведем малыша на мякине,
Глупыша изваляем, – шипят, —
В перьях Матушки нашей Гусыни
С головы и до пят.
Пусть он плачет над стайкою птичек,
Запеченных в монарший пирог,
Над котятками без рукавичек,
Получившими горький урок.
Пусть он бредит бедняжкою Дженни,
Чей ботинок смололи в муку,
И гадает, зачем в услуженье
Муха шла к Пауку.
Летней ночи безумье и сладость
Пусть его одурманят, и пусть
Испытает он горькую радость,
Ощутит бесшабашную грусть.
Пусть он глупости рвет прямо с ветки
И вдыхает их влажную прель,
И в бессмертную Песню Креветки
Впишет новую трель.
А когда обреченная Утка
Жертвой рока падет с высоты,
Пусть обещанный пир для желудка
На столе превратится в цветы.
Полыхнет прирученная вспышка,
И Фортуну прогресс победит,
Но сперва обладатель ружьишка
Будет нами побит! –
Грянул выстрел – и уточке крышка.
Все Сомненьица сгинули вдруг,
И несет своей крошке под мышкой
Дорогую добычу супруг,
Ест коврижку с усмешкой победной
И на речку спешит в тишине –
С ружьецом, чтобы селезень бедный
Не скучал о жене.
Из сборника «Три заката и другие стихотворения»
1898
Уединение
Люблю я ле́са чуткий сон,
Ручья ребячливую речь,
Люблю на травянистый склон
Задумавшись прилечь.
Журчит серебряный поток,
Струясь под сводами дубрав,
И тихо вторит ветерок
Ему из гущи трав.
Здесь мир не властен надо мной:
Ничьим шагам и голосам
Снаружи не ворваться в мой
Уединенный храм.
Когда, печалясь и грустя,
Я здесь брожу и слезы лью,
Боль затихает, как дитя
Под баюшки-баю.
Когда же минул горький час
И дух болящий исцелен,
Какой отрадой манит глаз
Мой травянистый склон!
Лежать и грезить о былом,
О днях, бегущих, как ручей,
И греть холодный мир теплом
Тех радужных лучей…
Ведь если мрачен каждый час
Судьбой отпущенного дня, —
Зачем вдохнули душу в нас,
Тоской ее казня?
И сто́ит ли один просвет
Всех темных туч и хмурых лет?
Среди камней – один цветок
Что изменить бы смог?
Но те невинные деньки
Мне драгоценнее всего,
Они близки и далеки,
Как сон, как волшебство.
Всю мудрость я готов отдать
За этот свет – за эту тень –
За то, чтоб сделаться опять
Ребенком в летний день!
Просто женский локон
После смерти Джонатана Свифта в его столе
был найден конверт с прядью женских волос
и надписью рукой Свифта:
«Просто женский локон».
Что, «просто женский локон»? Прочь его!
Пусть каплей в реку жизни канет.
Не стоит он вниманья твоего
И взора не притянет.
Но эхо этих слов тревожит слух,
Как дальний стон тоски и боли,
И бьётся в них поэта гордый дух,
Слезам не давший воли.
Всего лишь локон – и видений рой:
Незваные, слетятся сами,
И волосы струятся предо мной,
Воспетые певцами.
Вот волны детских спутанных кудрей
Летят и падают на лица,
Их треплет ветерок среди полей,
И солнце в них резвится.
Вот черные, как во́рона крыло,
Лик обрамляют королевы
Или цыганки смуглое чело
Под страстные напевы.
Вот старости серебряный венец,
Ей отдаю смиренно дань я –
И вижу пред собою наконец
Ожившее преданье.
Дом фарисея, роскошь, пир горой,
Но слышен гомон возмущённый,
И взоры все обращены к одной,
Коленопреклоненной.
Она, не осушая глаз и щек,
Ступни Христа кропит слезами
И влаги ток с боготворимых ног
Стирает волосами.
Безгрешный дар любви и доброты
Он не отверг почета ради, —
Коснись без небрежения и ты
Забытой этой пряди.
Тот, кто любил ее, давно незряч,
От мира здешнего далек он…
Вздохни над ней и осторожно спрячь:
Ведь это женский локон.
Три дня спустя
Написано под впечатлением от картины
Холмена Ханта «Нахождение Спасителя во Храме»
Я очутился в Храме,
В толпе народа у раскрытых врат.
Вокруг меня, не умещаясь в раме,
Шумел священный град.
Играли самоцветы,
И мрамор пола с позолотой стен
Высвечивали чудно все приметы
Оживших древних сцен.
Но что-то роковое
Средь яркой этой роскоши цвело:
Так розы украшают неживое,
Остывшее чело.
Три дня там спорят кряду
Ученые мужи со всех концов;
Им внемлет праздный люд, найдя отраду
В беседах мудрецов.
Но вижу раздраженье
На лицах старцев и немой вопрос:
Как? Все их доводы, все возраженья
Разбил молокосос?!
Они отводят взоры:
Тот раздосадован, другой сердит,
И лишь один, забыв про разговоры,
На отрока глядит.
И может быть, впервые
Сомненью он подверг закон отцов,
Подумав с грустью, что они – слепые,
Ведущие слепцов.
А может быть, над бездной
В грядущее он устремляет взгляд
И смерть провидит, и звезды чудесной
Мучительный закат.
Как снежную вершину,
В заливе отраженную ночном,
Душа во сне явила мне картину,
Увиденную днем.
Зеваки, словно осы,
Роились и жужжали перед ней
И задавали глупые вопросы,
Один другого злей:
«Где соразмерность линий?
Где совершенство тела и лица?
Где красота, какой мы ждали ныне?»
О жалкие сердца!
В глаза его взгляните,
Что прямо в душу смотрят с полотна.
Любовь и скорбь, прозренья и наитья
Таит их глубина.
Бездонных два колодца –
Глядите же в их грозовую тьму,
Пока в душе желанье не проснется
Шагнуть туда – к Нему –
Склонить пред Ним колени
И жизнь свою связав с Его судьбой,
Вдруг выдохнуть: «Дай только позволенье
Идти мне за Тобой!»
… Но вот пред ним земные
Родители – они уж сбились с
