— А почему вы думаете, что кто-то ему угрожал? Илинаезжал? — майор впился в него типично милицейским взглядом.
— Я так вовсе и не думаю, — сказал Смолин ссовершенно бесстрастным лицом. — Просто пытаюсь догадки строить. Вы ведьсогласны, что происшедшее не укладывается в обычное нападение грабителей,хулиганов, наркоманов? Вот видите. За этим что-то должно стоять. Что-то должнобыло произойти прежде — какие-то разговоры, требования… Логично?
— Ну, в общем, да… Есть резон так думать… но никто ни очем не знает.
— А девочка?
— Какая девочка? — довольно ненатурально удивилсямайор.
— Бросьте, — поморщился Смолин. — Я с нимпознакомился, когда вы наверняка еще в пионерском галстуке ходили и порога«Рапиры» не переступали… У него есть девочка, по-моему, из ролевых эльфов.Ничего противозаконного, она уже совершеннолетняя, так что со мной ваньку неваляйте, вы же сами меня вызвонили и хотели поговорить…
— Я с ней еще не говорил, — нехотя призналсямайор. — Времени не удается выбрать. Она там все время сидит, — онмотнул головой в сторону вестибюля. — Значит, вы ничего не знаете…
— И вы тоже, — пожал плечами Смолин. — Иникто ничего… Так что толку…
Он замолчал — майор, стоявший вполоборота к застекленнойкоробке вестибюля, вдруг встрепенулся и, не обращая больше на Смолина внимания,кинулся внутрь едва ли не бегом. Смолин рванул за ним, ведомый некиминстинктом. Догонять не стал, остановился в сторонке, у двери, выбрав местечко,чтобы не толкали.
Майор поспешал навстречу девушке в накинутом на плечи беломхалате, появившейся из-за того угла, за которым начиналась лестничная клетка.Смолин ее, точно, пару раз видел в «Рапире» — молоденькая, симпатичная, черныеволосы по плечам… а лицо бледное, застывшее, настолько горестное, что Смолинустало не по себе. Он оглянулся, вздрогнул — но тут же сообразил, что это онмысленно, а не в полный голос вскрикнул: «Нет!».
Девушка шла как слепая, ничего и никого не видя вокруг.Майор оказался перед ней, заглянул в лицо, взял за плечи — а она движениемсломавшейся куклы уткнулась ему в грудь лицом, плечи затряслись…
Не нужно было гадать и врать самому себе. Едва Смолин ееувидел, понял, что случилось. Прощайте, Шевалье…
Он повернулся, вышел на крыльцо, спустился по широченнымнизким ступенькам и зашагал прочь с больничного двора. Не было ни смысла, нинадобности здесь более оставаться. Майор для него сейчас совершенно бесполезен,как и он для майора, а с эльфочкой сейчас невозможно говорить ни о чем. Так чтонечего здесь больше делать.
Он вяло удивился, что не чувствует ни боли, ни тоски. Ничегоне было, кроме злости — холодной, рассудочной, звериной. Есть принципиальнаяразница между неаполитанцем и корсиканцем, говорил Шевалье…
Махнул светлой японской машинке с желтым гребешком на крыше,в которой не усмотрел ни одного пассажира, и та, даже не моргнув поворотником,моментально притерлась к обочине. Не вступая в переговоры, Смолин сел,захлопнул дверцу и распорядился:
— В центр, на Кутеванова.
Таксист осторожненько начал, не трогаясь с места:
— Это будет…
— Это будет не дороже денег, — металлическимголосом произнес Смолин. — Сколько будет, столько и будет. Поехали.
Таксист, пожав плечами, все же тронул машину. Выхвативтелефон из кармана, Смолин открыл «Контакты», вызвал Яшку и, едва услышавголос, сказал:
— Я к тебе выехал. Ты дома? Отлично, еду…
Нажал клавишу отбоя и откинулся на спинку сиденья, зажимаятелефон в кулаке. Вот именно, Корсика и Неаполь…
Это Шевалье еще лет двадцать назад растолковывал ему разницумеж неаполитанским и корсиканским подходом к делу.
Итак, Неаполь. В живописно-убогую кухоньку, где Джузеппеувлеченно лопает макароны, врывается растрепанный Джованни и вопит с порога:
— Джузеппе, старина, у тебя несчастье! Пьетро, этотрогоносец, чтоб ему провалиться на ровном месте, только что зарезал твоегодедушку!
Миска с макаронами летит в одну сторону, вилка — в другую,Джузеппе орет благим матом:
— Пьеро! Арлекино! Карабасо! Все сюда! Этот мерзавецПьетро, гореть ему в аду, убил нашего дедушку!
Хватает кухонный нож и выбегает из дома, а следом несутсявышепоименованные, размахивая лопатами и вилами, бейсбольными битами и вообщевсем, что подвернулось под руку. Возможно, им и удастся прикончить негодяяПьетро — если только полиция раньше не перехватит эту несущуюся по главнойулице буйную ораву. Но в любом случае итог один: шум, толкотня, свалка,полицейские протоколы, суд…
Теперь Корсика. В кухню, где степенно ужинает Джузеппе,входит Джованни и ровным голосом роняет:
— Джузеппе, Пьетро только что зарезал твоего дедушку…
Джузеппе всего лишь аккуратно откладывает вилку, не болеетого. И бесстрастнейшим тоном произносит: — Пьетро поступил очень скверно…
После чего Пьетро запирается в своем доме на семь замков,забивает окна досками, вооружает до зубов чад с домочадцами и безвылазно сидиттак десять лет. На одиннадцатый год, решив, что прошлое быльем поросло, онрешается отпереть калитку и высовывает нос, чтобы оглядеться.
Выстрел неизвестно откуда — и Пьетро чебурахается саккуратной дырочкой во лбу. И никто ничего не видел.
Ага, вот именно, случалось, что и через десять лет… Конечно,большей частью дело решалось гораздо быстрее — но дело не в сроках, а в разномподходе к решению проблем…
Смолин до сих пор не мог сказать уверенно, связаны ли его иШевалье невзгоды одной веревочкой, или ничего общего тут нет. Но эти тонкостине имели значения. Главное, пора было перестать обороняться. Следовалопереходить в наступление, не бить в ответ, а именно что нападать.
«Может быть, там клад?» — пришло ему в голову. Почему бы инет? Если вспомнить недавние куруманские приключения… если учесть, что куруманскийклад наверняка далеко не последний из запрятанных по необъятной России… Нестоль уж и дурацкая версия. Дом до революции принадлежал Никите ФедулычуБардину, владельцу пароходов и золотых приисков, одному из шантарскихлегендарных крезов. Бардин, в отличие от многих собратьев по бизнесу, гораздоболее пессимистически настроенный насчет исхода великой смуты, собрал всеценное и отправился в Маньчжурию еще в те времена, когда Шантарск был глубокимколчаковским тылом, когда войска адмирала штурмовали Екатеринбург, а омноготысячных партизанских армиях и слуху не было… но ведь мог он что-тооставить? Скажем, замуровать надежно в дальнем углу подвала пудик-другойсамородного золотишка, неподъемные серебряные сервизы, что-то столь жегромоздкое, но ценное? Или его пессимизм был полным и законченным, и он неоставил и серебряной ложечки?
Но, допустим, оставил? И к кому-то неглупому, как недавно кСмолину, попали ломкие странички, исписанные выцветшими строчками с «ятями» и«ерами»? И там, в подвале столько, что решительный подонок не побоялся крови?
