вам не соловей, что взахлёб, бурно выкладывает свою песню. Этот по строфам, по слогам выдаёт, зато какой звук! Арфа! Да кой чёрт человек не изобрёл такого инструмента, где ему, человеку, до лесного певца!
Пахомыч стоял в каком-то забытьи и, кажется, ушёл в какой-то нереальный мир. Ребята постояли так несколько минут, потом Роман тронул его за плечо:
— Пахом Ильич, уже поздно, простынете. Скоро совсем темно будет, и холодок пробирает.
— А-а, да-да, — опомнился старик. — Простите, ради бога, век бы стоял, слушал. Идёмте чай пить.
Клад
Ещё не рассвело, как, мучимый старческой бессонницей, Пахом Ильич уже будил братьев. Роман вскочил быстро, а Степан никак не хотел расставаться с тёплой постелью.
— Вставайте, граф, вас ждут великие дела! — теребил его Рома.
— Какой граф, какие дела? — Спросонья Стёпа ничего не соображал.
— Великие открытия, сокровища неведомой страны Гваделупы и Острова сокровищ. Мешок драгоценностей и золотые слитки.
— И куча ненужных черепков, — в тон ему ответил очнувшийся Степан, — да мешок сгнившего тряпья.
— Быстренько по чашке чая и за работу! — командовал Пахом Ильич.
Бодрящий ледяной воздух встретил их, едва они шагнули за порог. Занималась заря, птицы молча бегали по голому пустырю, усеянному редкими здесь ветреницами и кандыками, но со стороны леса уже начинал звучать пока ещё слабый птичий хор, где различались голоса дроздов, овсянок и зябликов.
— Проголодались, мои милые, — обращаясь к птицам, с теплотой в голосе проговорил Пахомыч. — Кормитесь, кормитесь на здоровье, вам ещё весь день петь и гнёзда вить. Да, стойте, — вдруг обратился он к ребятам: — Слышите, шумит? Шумит, родимый!
— Кто шумит? — не понял Степан.
— Хамир шумит, — пояснил Пахомыч. — до него пара километров, а слышно. И так всегда: как тихая погода, так этот ровный гул. Я его завсегда слушаю, и никогда не надоест. Ну, с богом, помолясь, как говорили наши предки, приступайте, — без всякого пафоса, буднично сказал он Роману со Степаном, рвущимся начать работу.
Отвалили вросший в почву валун, и ребята дружно заработали лопатами. Земля шла вперемешку с галькой и песком. На глубине примерно 75 сантиметров лопаты гулко стукнулись обо что-то твёрдое.
— Дерево! — сказал Степан, и это было понятно и без его слов.
Пахомыч достал из кармана большой складень, лёг на землю и поскоблил доску.
— Листвяк, — сообщил он внимательно наблюдавшим за ним Роману и Стёпе. — А это значит, что кладу ничего не сделалось. Вам, считай, повезло. Он, должно, хорошо сохранился. Листвяжные доски вечные, а от сырости они ещё крепче становятся. — И добавил: — Вы пока обкапывайте ящик со всех сторон, а я за выдергой сбегаю. Без неё нам туго придётся. Да, пожалуй, и топор не помешает, — сам себе добавил он.
Со скрипом отвалили крышку, и взору предстала картина, без трепета и волнения которую не мог бы видеть ни один кладоискатель. Среди полуистлевшей бумаги выступало что-то розово-красное, сложенное рядами.
— Чайные чашечки и блюдца! — с удивлением произнёс Стёпа, смахнув слой бумажной трухи сверху.
— Сервиз, — подтвердил Роман.
— Он и есть, что я вам говорил, — спокойно сказал Пахомыч. — Вынимайте всё до конца, а там уж и ящик надо вытащить.
— Красота! — Роман бережно держал, рассматривая ярко-красного цвета чайную чашечку с рельефными золотыми розочками на боках. — Ага, вот тут на донышке есть надпись, — вдруг заявил он. — Здесь написано: «Фарфоровый завод Кузнецова».
— Да-да, была такая знаменитая на весь мир фирма, — подтвердил Пахомыч. — Драгоценная посуда. На неё только смотреть можно, любоваться, а не чай пить. Глядите, стенки бумажной толщины. Вот ведь умели же люди!
Всего достали из ящика около сорока предметов, где были и сахарницы, и вазочки, и кофейницы, и всего несколько чайных серебряных ложечек. Лишь три чашечки оказались раздавленными, все остальные целы.
— До чего ж пригожа эта посуда! — восхищаясь, ходил вокруг всего этого добра, разложенного на земле, Пахомыч. — Надо же и как-то упаковать эту хрупкость, чтобы не побить.
— Побольше бумаги или ветоши, — советовал Рома. — Аккуратно завернуть.
Выгрузив всё до дна, с трудом подняли ящик, весивший не менее пуда, и тут всех ожидал ещё один сюрприз. Под деревянным ящиком лежал другой — небольшой, свинцовый.
— Крышка запаяна или заварена, — заявил Стёпа, внимательно рассматривая шкатулку. — Нигде ни щелочки, — наконец определил он.
— Неужели сам Карпей Афанасьич закладывал? — бормотал сбитый с толку Пахомыч. — Анисья-то до такого бы не додумалась. Да и где ей, девке-то! Давай ножом подрежем. Свинец-то, он мягкий.
— Мягкий и не ржавеет, — торжествующе согласился Роман.
Аккуратно сковырнули крышку, и из ларца посыпались бумажные царские ассигнации и николаевки.
— Карпей, Карпей! — машинально повторял Пахомыч. — Он, он деньги заложил. Да что толку-то от них? Только для музея. Успел-таки спрятать!
— Тут есть что-то ещё, — заявил Стёпа, развёртывая сложенные вчетверо бумаги.
Все трое склонились над развёрнутыми большими листами, красиво разрисованными картинками, где самыми важными были двуглавые царские орлы.
— Это похвальные грамоты, выданные гимназисту Алексею Карпеичу Шашурину, — бегло прочитав текст, заметил Роман.
— Вот как! — удивился Пахомыч. — Алексей — это сын Карпея Афанасьича, брат Анисьи, значит. А я, признаться, как-то и забыл о нём. Сгинул он совсем молодым, в Гражданскую воевал на стороне беляков.
— Одна выдана в 1912-м и посвящена Отечественной войне 1812 года. Да, тогда ведь отмечалось столетие этой войны, — продолжал Роман. — А другая — 300-летию царского дома Романовых. Кого тут только нет! Портреты всех царей и героев России.
— Чёрт побери, какой красивый почерк! — заметил Стёпа. — Мне бы так писать!
— И почерк хороший, а смотри, каковы картинки! — восхитился Роман. — Здорово сделано, а говорим «отсталая Россия». Нам бы такие грамоты!
— Что вы хотите, на самом деле Россия шла вровень со всеми европейскими странами, — заметил Пахомыч. — По крайней мере, старалась не отставать.
— А вот ещё шедевр. — Роман развернул следующую бумагу, как и первые две, размером не менее шести тетрадных листов. — Ого, какой орёл с двумя головами! И текст, за который можно залететь, куда не надо. Называется «Дарственная грамота». Вот, слушайте: «Божьей милостью мы, Николай Вторый, император и самодержец Всероссийский, Царь польский, Великий князь финляндский». Во как! И всё с ятями и ерами в конце слов. Читаешь — будто в сказку про царя Гороха попал.
— А как же, всё для важности, — отозвался Пахомыч, — для величия. Из-за этого, может, и революция произошла. Надоело людям слушать это державное величие бездарного человечка.
— Ты дальше читай, о чём речь, — поторопил Стёпа.
— «Проявляя милосердие и заботу о своих гражданах и памятуя о благополучии и процветании Родины, в урочище Дарственное близ заимки Кумашкино Зайсанского уезда Семипалатинской области дарую орошаемую
