у мышей и коров в той части их тела, откуда выходит дерьмо, но ведь мыши вороваты, неприятны и всеми презираемы, а хвосты у коров всегда грязные. Все это делало в моих глазах мой родной хутор Хали неприглядным или просто смешным.
Я также узнал, что со всех сторон хутор был окружен полем, поросшим травой. Его называли лугом, и я знал, что с него берут сено для коров. Я отправлялся часто вперевалку на луг, чтобы сидеть в траве, срывать лютики и одуванчики, а также изучать строение погремка – самой удивительной травы в мире. В моем возрасте уважение к жизни не было особо большим.
Я видел, что к лугу примыкали еще два хутора, и я узнал, что один из них назывался Брейдабольсстадюр, а другой – Герди. Я иногда слышал, как люди, заходившие к нам в гости, называли все наши поселения хуторами Брейдабольсстадюра. Намного позже, уже умея читать, я иногда видел надписи на конвертах: «г-ну Тоурдюру Свейнссону из Хали в Брейдабольсстадюре», «г-ну Тоураринну Свейнссону из Герди в Брейдабольсстадюре». Я полагал, что Хали в Брейдабольсстадюре звучит лучше, чем просто Хали. Как будто Брейдабольсстадюр делал этот «хвост» менее заметным. Но мне казалось излишним таким же образом приукрашивать название хутора Герди.
Я рано получил представление о том, что в Брейдабольсстадюре и Герди есть дети, и мне очень хотелось туда попасть. Но я не мог добраться туда один – было слишком далеко. Мы иногда ходили туда со стариками. Порой многочисленными просьбами и плачем я добивался у взрослых этой милости. На этих хуторах все казалось чужим и необычным, совершенно не похожим на то, что было в Хали, – люди, дома, луга вокруг хуторов; даже собаки выглядели иначе и смотрели на меня по-другому, нежели наш пес. Я просто стоял, не говоря ни слова, и глазел на все эти диковинки. На западе от хутора в Герди была большая низина, порой заполнявшаяся водой – тогда она становилась похожей на большое озеро, окруженное невысокими холмами. Я не сводил с него глаз. Интересно, насколько оно глубокое? Было бы интересно попробовать запустить туда корабль. Я очень завидовал детям в Герди, у которых был такой красивый водоем прямо рядом с хутором. В морозные дни озеро покрывалось зеркально гладкой сверкающей коркой льда, по которому так хорошо было бы скользить. Блестящий как зеркало лед был очаровательным, разве что по нему нельзя было кататься. Внутри меня словно начинала звучать прекрасная симфония, когда я смотрел на эту зеркальную гладь.
В Брейдабольсстадюре книзу от хутора было несколько высоких обрывов, до которых в полноводье доходила Лагуна. Это широкое нескончаемое озеро, начинавшееся от сарая в Брейдабольсстадюре, смотрелось роскошно. Я забывал обо всем, глядя на него.
В Хали не было ничего из того, что имелось в Герди и Брейдабольсстадюре. Мне Хали надоел, и поэтому всегда хотелось спуститься к этим хуторам.
Мне рассказали, что старый Стейдн в Брейдабольсстадюре был отцом моего отца; Тоураринн в Герди – его братом, Гвюдлейв в Герди – сестрой моей матери, а Бьёдн в Брейдабольсстадюре – сводным братом моего отца и Тоураринна. Но дед, дяди по отцу и тетя по матери казались мне тогда такими же далекими, как чужие люди. Все, кто не жил в Хали, казались мне иностранцами. Хотя Тоураринна я считал менее «иностранным», чем Бьёдна. Мне казалось, что в Тоураринне было больше знакомых мне черт. А Бьёдн представлялся мне в любом отношении «иностранцем», и все хутора, кроме Хали, казались заграницей. Таким образом зародилась у меня любовь к родине.
Я видел также нечто необычайно высокое позади хутора. Оно доходило до чего-то синего, что висело над всем миром как перевернутая чаша. Это высокое называлось горой и скалами, а голубое – небом и воздухом. Я узнал о двух самых высоких пиках горы, которые, как выяснилось, называли Фоссторвю-Тиндюр и Гердис-Тиндюр. Мне казалось, что они практически достигают неба. Однажды в хорошую погоду я спустился за отцом к лугу от конюшни-виселицы, посмотрел на гору и сказал:
– Можно ли достать палкой до неба, если стоять на Гердис-Тиндюре?
– Нет, – был ответ отца.
Я бы ему не поверил, если бы он не был таким большим, старым и мудрым. Но внезапно я заметил, как смешно западали его штаны между ягодицами, когда он шел впереди меня. Я тихонько захихикал и стал сомневаться, можно ли верить человеку, который выглядит сзади так комично. Раньше я никогда на это не обращал внимания. Наблюдая сзади за идущими мужчинами, я убедился, что складки штанов у них двигались точно так же, как у моего отца – с тех пор это стало одним из моих детских развлечений.
Книзу от луга было широкое озеро продолговатой формы, которое, как я услышал, называли Лагуной. По ту сторону озера была какая-то темная земля, которая красиво освещалась вечерним солнцем, когда тень от горы накрывала наши хутора. Эту землю называли пляж[33]. По ту сторону от нее на меня смотрел мировой океан.
Все холмы были ужасно высокими, все склоны – очень крутыми, на них практически невозможно было забраться. Все другие хутора находились далеко и были незнакомыми – такими же впоследствии мне казались чужие страны. Туда не было возможности добраться, ну разве что если бы кто-то взял меня с собой. И все поездки были долгими и необычными, оставляя странные мысли в маленькой душе, которая постепенно зарождалась в человеке.
Небесный купол, особенно ясное вечернее небо с луной и звездами, с ранних лет производил на меня сильное впечатление. Я смотрел на них – и приходил в праздничное настроение, в мыслях моих появлялись простор и радость, словно на Рождество. Я любил долго смотреть на луну, которая, казалось, находится неподалеку. Я думал, что если стоять на вершине Стейнафьядль, то можно попасть в луну камнем, когда она будет проходить над горой. Проблема заключалась лишь в том, чтобы забраться на саму гору. Но докинуть камнем до луны – легко. А если находиться на лодке у горизонта, когда кровавая луна выходит из моря яcным августовским вечером, тогда можно к ней подгрести, забраться на нее и, может быть, даже забивать на ней тюленей. В те времена мир казался очень интересным, а тюленьи ласты – хорошей едой.
В Сюдюрсвейте солнце было самым священным творением, практически единственной ипостасью Божества. Люди относились к солнцу с глубоким почтением. Я часто слышал, как о нем говорили с восхищением. Иногда по утрам можно было услышать:
– Наше благословенное солнце
