из меня, почему я такой, всегда против себя, и почему я так много работаю, какое мне дело до больных?! Хоть теперь наконец не работать, наслаждаться жизнью, мы для этого созданы, для этого… мы себя создали!
— Госпожа Бусси Зандор…
— Быстро вытри слезы!
— Если бы я теперь тоже взревновала… — Она кротко улыбается и вытирает глаза белым платком.
Во мне тревога, странное напряжение, которое я не понимаю, я пошел к двери, почти забыл Грету, мои шаги легки и эластичны, я чувствую себя молодым и элегантным, но в то же время сердце мое бьется испуганно, будто что-то прокалывает грудь, вот, словно танцуя, входит эта женщина, короткими энергичными шажками, черные гладкие волосы плотно облегают белый лоб, голова на прямой белой шее холодно откинута назад, черные ресницы, прямые черные брови, белая кожа на лице, прозрачная как алебастр, на меня строго смотрят большие, темные глаза; я знаю этот взгляд, он приказывает и просит одновременно, он обольщает и властвует и все же кажется полным смирения. Но когда ресницы опускаются, прикрывая этот взгляд, тьма играет влажным блеском, белки отливают голубым, круглые черные зрачки прячутся под веками, и тонкие губы открываются мягко и пурпурно, а голова преданно склоняется набок.
Но сейчас эти губы улыбаются, они строгие, тонкие и сжатые, силой принуждают себя к спокойствию, глаза мерцают, левая рука судорожно сжимает платок и нервно теребит его белыми пальцами. Она подходит к Грете, та ее обнимает, и пока их щеки на секунду соприкасаются, она смотрит через плечо Греты, мимо нее, коварно, с ликующей и все же как будто просящей улыбкой прямо мне в лицо.
Эта женщина ужасна, проносится у меня в голове, я предпочел бы сейчас быть там, больше никогда не встречать ее, бог знает почему, внезапно меня охватывает смутный страх, она должна отпустить Грету, нельзя позволять им быть вместе, тут опять этот пес в комнате, теперь я его почти люблю, он смотрит не на меня, а пускает слюни на эту, он всегда появляется как призрак, хромает, левая лапа поднята и короче правой, в запекшейся крови, я сейчас не могу видеть кровь, это с ночи, мне почти жаль, зачем он стоял как призрак на пороге, пусть радуется, что я его не пристрелил, что он все время вынюхивает, эти духи, они как она, тяжелые и дурманящие, есть в них что-то жуткое, аромат проникает в мозг, кровь бежит быстрее, красный туман… тут немудрено что-то забыть, хочется полностью окунуться в него, совершить не знаю что: преступление… убийство… разврат…
Она подает мне руку для поцелуя, я наклоняюсь к ней, темная волна бьет мне в виски, ложится свинцом на лоб, я склоняю голову и чувствую безымянную ненависть, но когда поднимаю лицо, на нем улыбка, как и у нее:
— Вы долго отсутствовали, милый друг, это время было долгим для всех нас. — Ее голос глубок и мягок, как кровать, будто ее губы пробуют каждое слово на вкус, прежде чем произнести.
— Я был занят, война…
— Да, вы же были таким героем, всегда на передовой, оперировали под градом пуль, не задумываясь, долг, не правда ли, это важнее всего, смерть, вы ведь подвергались смертельной опасности…
— Он был ранен…
— Ранен? — Она хватает меня за плечо, вся ее ирония исчезла, маска сброшена, осторожность забыта, в два шага она подле меня, на ее лице лишь страх, лишь страсть, лишь любовь. Но всего мгновение — и она снова овладевает собой, на ее губах опять насмешливо-любезная улыбка, осталась только легкая дрожь в голосе, она поворачивается к Грете, берет ее под руку:
— Видите, дорогая моя, какими бывают мужчины. Беспардонными эгоистами. Но теперь он снова весь ваш.
Сверкнула глазами на меня, теперь в них искрит откровенная издевка, в словах — вызов, в этот миг я ненавижу ее, на ум почему-то пришел Боргес, чего от меня хотят все эти люди, навязываются, подглядывают, виснут на шее, я хочу покоя, хочу лишь толику счастья, пусть они все уйдут, я хочу остаться с Гретой наедине, я никого и ничего не знаю, я хочу остаться один!
— Вы, конечно, сразу же принялись за работу, у вас столько дел, могу себе представить, и вечером, и ночью его вызывают, а вы сидите дома одна и ждете его, но будьте уверены, он этого не хочет, все свободное время он будет посвящать вам, так было всегда, и так будет теперь.
— Да где же еще мне быть, разве это не само собой разумеется?
— Да, само собой разумеется.
Ее губы стали злыми, она подходит вплотную ко мне, ее духи, аромат ее кожи дурманит, левая бровь нервно подергивается:
— Вы не боитесь, что так вы потеряете друзей?
Чего она хочет, чем угрожает?
— Как раз за это друзья нас и ценят, — отвечает Грета. — Вы думаете, была бы у моего мужа такая обширная практика, если бы он не жертвовал собой ради пациентов? Он исполняет свой долг, я исполняю свой: не требую лишнего и тем помогаю ему, ради этого долга я и люблю его, его профессия — большая ответственность, все остальное должно быть на втором плане, я не могу представить себе иного, все это само собой разумеется.
Сердце мое колотится, чего я пугаюсь, Грета права, помогать больным, естественно, ребенку с пальцем, остальным, все это само собой разумеется, но мне стало не по себе, что-то во мне напрягается, мозг мой устал и словно разбит, я едва держусь на ногах, мне нехорошо:
— А не пойти ли нам куда-нибудь поужинать вместе, сегодня и впрямь много работы было, нужно привыкнуть, может, в ресторан или…
— Ты плохо выглядишь, у тебя что-то случилось?
— Нет, нет.
— Тогда пойдемте в театр или в оперу! Свет, музыка, люди, в моей ложе нам всем хватит места.
Она что, подмигивает мне?
Эти тупые комедианты в фальшивом свете рампы! Весь вечер паясничают в выдуманных ролях, там у них есть судьба, они важны и что-то разыгрывают перед собой, а дома они вновь просто нищие оборванцы со своей убогой нуждой и убогими пекарскими страстишками.
— Давайте останемся дома, — говорю я, — и так все
