и друзей его; и представь не то, что в нем есть, но чего ты желал бы ему; и, чтоб он казался глупцом, ты вложи в него ум свой, и стихи его да завянут». Тут же, в сноске этого издания замечается: «М. А. Дмитриев, в «Мелочи из запаса моей памяти», рассказывает несколько иначе о происхождении названия «Арзамас»: «Воспитанник Петербургской Академии Художеств живописец Ступин переехал в Арзамас, где основал школу живописи. Члены будущего Арзамасского Общ-ва Безвестных Людей назвали её Арзамасской Академией и в подражание учредили в Петербурге Арзамасское Общество»[31]. На первом же заседании учредили печать, на которой был изображён гусь — задорная птица, символ «Арзамаса», потому что нижегородский Арзамас славился гусями.
Гербом же настоящего Арзамаса, ещё со времён Екатерины были два стропила в червлёном поле, соединённые в центре острыми концами. Красное было сверху и означало московское княжество, зелёное было знаком ислама, и означало сие, что московиты побивают ордынцев. Впрочем, другие люди говорили, что это четыре тракта, что входят в Арзамас и теряются в путанице его улиц.
Шёл путь на Москву, шёл путь на Нижний, путь на Симбирск и на Саранск и возвращался путь на круги своя, средь червлёного золота герба и флага.
Итак, была Россия от Москвы в сторону Волги, и стоял посередине её город Арзамас.
Был от него в стороне Владимир, а в другой стороне — Нижний Новгород. Рядом с ним был город Муром, где мёртвые князь с княгиней сползались друг к другу, будучи похоронены в разных местах.
А ещё был там город Саров с названием придуманным, и придуманной учёными людьми магической силой в нём — там, за тайными стенами, в потайных подвалах, жила общечеловечья смерть.
Город Арзамас был холмист и всякий советский школьник помнил зачин знаменитой детской книги:
«Городок наш Арзамас был тихий, весь в садах, огороженных ветхими заборами».
Книга эта была как бы автобиографией, да только всё в этой биографии было нетвёрдо, неточно, в общем — настоящая литература, которая была обращена к детству и арзамасским садам «В тех садах росло великое множество «родительской вишни», яблок-скороспелок, терновника и красных пионов. Сады, примыкая один к другому, образовывали оплошные зелёные массивы, неугомонно звеневшие пересвистами синиц, щеглов, снегирей и малиновок.
Через город, мимо садов, тянулись тихие зацветшие пруды, в которых вся порядочная рыба давным-давно передохла, и водились только скользкие огольцы да поганая лягва. Под горою текла речонка Теша.
Город был похож на монастырь: стояло в нем около тридцати церквей да четыре монашеских обители. Много у нас в городе было чудотворных святых икон. Пожалуй, даже чудотворных больше, чем простых. Но чудес в самом Арзамасе происходило почему-то мало. Вероятно, потому, что в шестидесяти километрах находилась знаменитая Саровская пустынь с преподобными угодниками, и эти угодники переманивали все чудеса к своему месту.
Только и было слышно: то в Сарове слепой прозрел, то хромой заходил, то горбатый выпрямился, а возле наших икон — ничего похожего.
Пронёсся однажды слух, будто бы Митьке-цыгану, бродяге и известному пьянице, ежегодно купавшемуся за бутылку водки в крещенской проруби, было видение, и бросил Митька пить, раскаялся и постригается в Спасскую обитель монахом.
Народ валом повалил к монастырю. И точно — Митька возле клироса усердно отбивал поклоны, всенародно каялся в грехах и даже сознался, что в прошлом году спёр и пропил козу у купца Бебешина. Купец Бебешин умилился и дал Митьке целковый, чтобы тот поставил свечку за спасение своей души. Многие тогда прослезились, увидав, как порочный человек возвращается с гибельного пути в лоно праведной жизни.
Так продолжалась целую неделю, но уже перед самым пострижением то ли Митьке было какое другое видение, в обратном смысле, то ли еще какая причина, а только в церковь он не явился. И среди прихожан пошел слух, что Митька валяется в овраге по Новоплотинной улице, а рядом с ним лежит опорожненная бутылка из-под водки.
На место происшествия были посланы для увещевания дьякон Пафнутий и церковный староста купец Синюгин. Посланные вскоре вернулись и с негодованием заявили, что Митька действительно бесчувствен, аки зарезанный скот; что рядом с ним уже лежит вторая опорожнённая полубутылка, и когда удалось его растолкать, то он, ругаясь, заявил, что в монахи идти раздумал, потому что якобы грешен и недостоин.
Тихий и патриархальный был у нас городок. Под праздники, особенно в пасху, когда колокола всех тридцати церквей начинали трезвонить, над городом поднимался гул, хорошо слышный в деревеньках, раскинутых на двадцать километров в окружности.
Благовещенский колокол заглушал все остальные. Колокол Спасского монастыря был надтреснут и поэтому рявкал отрывистым дребезжащим басом.
Тоненькие подголоски Никольской обители звенели высокими, звонкими переливами. Этим трем запевалам вторили прочие колокольни, и даже невзрачная церковь маленькой тюрьмы, приткнувшейся к краю города, присоединялась к общему нестройному хору.
Я любил взбираться на колокольни. Позволялось это мальчишкам только на пасху. Долго кружишь узенькой темной лесенкой. В каменных нишах ласково ворчат голуби. Голова немного кружится от бесчисленных поворотов. Сверху виден весь город с заплатами разбросанных прудов и зарослями садов. Под горою — Теша, старая мельница, Козий остров, перелесок, а дальше — овраги и синяя каёмка городского леса»[32].
Жизнь этих людей постепенно становилась литературой — отец героя был солдатом 12-го Сибирского стрелкового полка. Стоял тот полк на рижском участке германского фронта, а сам он учился во втором классе реального училища. И вот уже «Двадцать второго февраля 1917 года военный суд шестого армейского корпуса приговорил рядового 12-го Сибирского стрелкового полка Алексея Горикова за побег с театра военных действий и за вредную, антиправительственную пропаганду — к расстрелу».
Но, как написано было в другом месте: «Стой!.. Стой!.. Стой!.. — протяжно запели, отбивая время, часы. Я остановился и взглянул на циферблат».
Никакой отец у него не был расстрелян, а умер в двадцать пятом году если не в достатке, то в почёте.
Но неутомимый механизм литературы перемалывал всё и рождал событие — вот из обычной истории о нажившихся на войне купцах, появлялся крокодил. «Синюгин — тот и вовсе так разбогател, что пожертвовал шесть тысяч на храм; забросив свою вышку с телескопом, выписал из Москвы настоящего, живого крокодила, которого пустил в специально выкопанный бассейн.
Когда крокодила везли с вокзала, за телегой тянулось такое множество любопытных, что косой пономарь Спасской церкви Гришка Бочаров, не разобравшись, принял процессию за крестный ход с Оранской иконой божией матери и ударил в колокола. Гришке от епископа было за это назначено тридцатидневное
