создан давно для познанья: «Жизнь была и до Вас во все дни».
Я брожу по твоим закоулкам. Перейдя все дороги, и вновь я готова познать силу духа, вникнуть в дерзость безумных покой!
Часть 2. Мой Петербург
Мой Петербург, мой вечный город… ты обволок своей красой, безликим, тихим, легким стоном запутал в сетях близкий путь…
Ты вышел из болот двуглавых, ревя, ломая и неся победы дух, железа стаи, туман, и призрачность глася.
Вздымает ноздри всадник медный, встает он из Невы, и взор пытает, мучает и ревно следит за тем, кто превозмог… и тот, кто смуту и тревогу своей души смог претерпеть, стоит теперь на страже грота, стоит весь облаченный ей.
Забыть о Нем теперь не в силах. Все в Нем… в чреву твоя судьба! Уж покориться тот не в силах, кто принял град через себя. Всегда борьба внутри, не где-то, всегда порыв и вечный зов – бежать туда и рваться с криком: «Души… победа, иль ничто!» Мой Петербург, мой город нежный… Ты защищал меня всегда, когда весну и лучик солнца затмила горькая луна.
Твои волнения в заливе, твои дожди и серость дней, и сумасбродство, и молитвы… болотистых бывалых дней.
Ты – это миг в последней капле, ты – это сон, закрыв глаза, ты – это призрачность и явность, ты – грез улыбка и слеза…
Часть 3. Тихо капля стекает
Тихо капля стекает. Ночь во тьме исчезает. Ветер вьюгу смиряет – лишь сова не смолкает. Город дремлет и стынет. Город бредит в неволе. Поглощает и тихо вновь ведет за собою.
Пеший сонновлекомый ненавистной дорогой – подбирается чаще легкий сноб, недотрога. Слышен шум за кормою. Нежный шелест, и чаще грозный вид пред тобою вновь легенду слагает. Кто ж ты, милый привратник, незабвенный ваятель? Сотворил ты изгибы, желтизной разукрасил. За печатью хранимый, за плитой и волною, статный всадник, гонимый, миротворец придворный. Тихо капля стекает. Звезды темень пугают. Ночь сову забавляет – лишь мой всадник ваяет…
Часть 4. Слышишь, ветер шумит за окном
Слышишь, ветер шумит за окном, разгоняя тоску и печаль. Видишь, ветка шевелится вновь, размывая затерянный взгляд. Топчет шаг водяные листы, притупляя мечты. Слышишь, вновь раздаются гласа – я и ты…
Сон окутал теплом тишину – сон пустой. Видишь тень у себя за стеклом – Боже мой… Льдины падают с крыш – слез стена. Город падает, чтобы вздохнуть: твой и я.
Жезл бросили в пруд – тянет вязь. Ты вновь снова заснул, не боясь. Помутнела вода, как слова. И слетела молва, миг тая. Серый, призрачный мир обуял. Свет во тьме, притворясь, исчезал. Город тихой волной унесло. И остался лишь круг, круг земной.
Часть 5. Что вижу я в тебе, мой милый Петербург?
Что вижу я в тебе, мой милый Петербург? В тебе я родилась и выросла так скоро. Люблю тебя я вновь чрез призрачную дверь,
вновь вижу я лучи от куполов Собора.
В тебе мечта моя, сокрытая годами. В тебе мой дух любви и скорбь моя по ней. Теперь и на века я вижу твои грани,
когда ты лишь ступил и растопил ту дверь. Что слышно в тишине твоих дворов-колодцов, что там, в листве садов и капель от дождей?.. Сокрылась там слеза в тех молчаливых водах,
крик чаек прерывать не смел чужой, не смел. Сквозь ошалевший сон я не сомкнула очи, мостов и фонарей, безмолвных до утра. Я шлейф твоих духов от бьющий в камень россыпь
переплету в душе фонтановых затей. Как грозен был твой вид в те дни порабощенья, в те дни моей хандры и своенравных дум. В тех своевольных жилах бредит на мгновенье
пытливый едкий ум, желтополосный вал. В дали, в тумане, в дождь, как горы над пучиной, возвышены дома и сотни тысяч глаз погребены тобой… – ты прикрываешь лапой
изысканных манер твой благородный нрав.
…but you always hope for a run of good luck.
Ты одинок среди людей
Ты одинок среди людей… слезинки вьются по ладоням. Пути плетутся вдоль страстей с тяжелой ношею от боли. Вкушать плоды мечты привольной иль сожалеть о том, о чем? Даны ведь заповеди Богом – последуй сердцем за огнем.
Прозрачен взгляд
Прозрачен взгляд, немые губы – чертенок пишет апогей. Гонимый разумом тревоги, скрывает взгляд свой каждый день. Он строчит мыслимые грезы, бежит по горизонту тьмы. В сетях запутывает ноги и вдаль бежит, стремглав бежит.
Он совершенен и ничтожен. Он прыток и ленив, спустя сидит, ревет, потом хохочет, – и пуще прежнего дитя!
Сомкнуты ресницы
Сомкнуты ресницы. Падает слеза. Ветер развевает капельки дождя. Струйки побежали и коснулись губ, нежных и безвинных, как сама любовь…
Истерия века
Истерия века, обретши плоть, поймала разум и инстинкты – взорвала душу, исчезла скорбь, поникли ветхие побеги.
В разврате задохнулась ложь, прильнув к покорным сумасбродам, разгульно поглощала вой в тисках у тленной, злой свободы. Простить скорбящих и усопших – судьба в поруки нам дала. Быть ближе, благородней сердцем с разумным разумом добра. Искать пределы горизонта, улыбкой покорить печаль, влекомой ленью и хандрою, ладони кверху вновь поднять.
Простить себя ценою жизни. Простить любя, гоня тоску. Простить и позабыть навеки, что должно прежде, чем хочу. Сердца, снующие повсюду, и души грешные порой, вы забываете, что чудо – внутри рождается собой!
И снился мне сон в ту топазную пору
И снился мне сон в ту топазную пору, летела в пустыне тех дней. Счастливой улыбки забыть невозможно, счастливой улыбки детей. Столь близко, казалось, познала науку страстей неожиданных вдруг, и ближе теперь оказалась разлука меж дней и сезонных подруг. Спала я так сладко, так долго той ночью, неспешно шла милая жизнь. Глаза открывались лишь там, где кончались потоки, мятежные сны.
Слеза не слетала, но прошлое силой меня утащило назад. Притворно нарушив устои, запреты, ворвалась она, не стуча.
Привратник исчез, и качнулась надежда понять сумасшедшие дни. Что ж, вновь оказалась под тылом прошедших, под силой бытующей мглы. Сменялись картины, игра притуплялась – взгляд мудрый нарушил устой. За тенью событий я вдруг оказалась, и дьявол не ввел в путь ночной. Под утро разгневанный лунной сонатой, тисками бездумных затей,
