кто съедает долю другого, кто допускает насилие, — мой враг! Теперь, в революцию, я не намерен прощать. Потому я и схватился с «шефиской», а вы говорите, что сделал плохо!
— Я из жалости сказал, — притворился Ахрорходжа. — Сейчас сарбозы делают, что хотят, над ними нет начальников… Но вам лучше знать, как поступать.
Он поднялся, следом встал и Хамдамча.
— Не волнуйтесь, спите спокойно, — сказал он и льстиво добавил: — Когда закипит чай, позовите, мы с Ахрорходжой будем внизу…
Останкул задумался. Самовар вскипел, я заварил чай и налил ему. Он молча выпил.
— Мне кажется, отсюда лучше уйти, — сказал он, наконец. — И вы, если можете, уходите!
— О чем вы говорите? — самоуверенно ответил я. — Лучшего места вам нигде и никогда не найти. А если опасаетесь Хамдамчу….
— Да, Хамдамча мне не нравится. Вор вора, говорят, видит издалека, вот они и спелись с Ахрорходжой. Сегодня я чуть не пристрелил Хамдамчу. Я видел, как он взламывал лавку, и помешал ему. Он испугался, поднял руки вверх… Он сказал, что эта лавка его брата, но я хорошо знаю хозяина, эта лавка Саидходжи… А теперь вот встретились… Хамдамча злопамятен, да и случай удобный…
— Нет, неужели…
Я не договорил: дверь с треском распахнулась, в худжру ворвались трое или четверо «шефиска». Останкул пытался схватиться за винтовку, но не успел. На него навалились, скрутили, — и нас обоих, толкая в спины, злобно ругаясь, потащили вниз. У лестницы стояли Хамдамча с Ахрорходжой, рядом — дахбоши[34] и еще два солдата, один с перевязанной рукой, — тот, что стрелял в Останкула.
— Этот? — ткнул дахбоши в Останкула.
— Этот, — ответил «шефиска».
— По роже видно, что большевистский шпион! А этот кто?
— Не знаю, наверно, его помощник.
— Заберите обоих, да искупятся перед богом мои грехи, — сказал дахбоши и обратился к Хамдамче: — Ну, а теперь, давай, друг, угощай!
— Всем, чем угодно, — подобострастно ответил Хамдамча.
Сарбозы потащили нас через двор, и, словно в полусне, я услышал, как кто-то сказал:
— Это же ака Мирзо! Он писал вам заявление…
Нас вытолкнули на улицу.
— Шагайте!
Мы шли, поддерживая друг друга. Солдаты гнали нас к яме за зданием медресе, но не прошли мы и десяти шагов, как за нами послышался голос дахбоши:
— Мирзо вернуть!
Меня оторвали от Останкула, он успел пожать мне руку и только крикнул, чтобы я остерегался Ахрорходжи. «Это все сделал Ахрорходжа, — сказал он. — Из-за него, подлеца, я не видел счастья…»
— Сейчас увидишь свое счастье! — засмеялся сарбоз, ударив Останкула прикладом в раненое плечо.
Останкул зашатался, но удержался на ногах.
Больше я не видел его, и не только его: и медресе, и солдаты, и небо, и Останкул закружились, в глазах потемнело, и все куда-то провалились…
— Испугались, ака Мирзо? — с трудом расслышал я голос дахбоши. — Ничего, ведь могло быть и хуже… В следующий раз будьте благоразумней! Я простил вас только потому, что вспомнил о заявлении, которое вы мне когда-то написали. Я приду еще узнать о вашем здоровье.
Мое здоровье никого не волновало. Не помня себя, я кое-как добрался до худжры и опять потерял сознание.
В субботу утром я сложил в мешок книги, связал в узел вещи и покинул караван-сарай. Я решил пройти сначала к яме за медресе, куда увели Останкула. Но едва я сделал несколько шагов, как из ворот караван-сарая вдруг грохнул выстрел, меня толкнуло в спину, обожгло…
Очнулся я в какой-то брезентовой палатке; рядом со мной сидел голубоглазый светловолосый доктор, щупал мой пульс и что-то приказывал своему помощнику в белом халате. Помощник кивнул головой и ушел.
— О, ака! Хорошо? Нагз? — спросил доктор, мешая русские слова с таджикскими.
— Нагз, — прошептал я.
— Ничего, боке нест! Поправишься. Хорошо будешь…
— Где я?
— Здесь лазарет, — ответил доктор. — Лазарет Красной Армии, советский, — слышал? Наши люди нашли тебя в городе чуть живым… Аскеры эмира стреляли?.. Не знаешь?.. Ничего, теперь эмира нет, Советская власть поможет тебе, вылечишься — все забудется… Хорошо?
— Хорошо, — сказал я и снова впал в беспамятство.
Когда я вновь очнулся, то увидел себя уже в просторной светлой комнате. У кровати сидела русская женщина. Она говорила немного по-таджикски и объяснила, что я нахожусь в Кагане, в военной больнице — госпитале, что рана моя уже заживает, и дней через десять — двенадцать я совсем поправлюсь.
Так оно и случилось. Через пятнадцать дней меня выписали из больницы; какой-то человек вернул мне мешок с книгами и узел с вещами, другой дал справку о том, что я находился на излечении в Каганском военном госпитале со второго по тридцатое сентября 1920 года. Только теперь я понял смысл слов голубоглазого доктора: в меня стреляли эмирские сарбозы, а от неминуемой смерти спасли красные аскеры, вступившие в Бухару…
Я знал, чья подлая пуля свалила меня с ног: Хамдамча не любил свидетелей своих преступлений. Вы спросите, отчего тогда он спас меня от рук дахбоши? Но в том-то и дело, что он не спасал — наоборот, вместе с Ахрорходжой он привел на мою голову сарбозов! Просто, когда дахбоши узнал меня и помиловал, Хамдамча не решился ему перечить, но едва представился удобный случай, — то сам, без свидетелей, выпустил в меня пулю. Впрочем, Ахрорходжа ему, наверно, помог…
Возвращаясь в Бухару, я думал отомстить своим врагам, верил, что теперь они получат по заслугам. Но я жестоко ошибся… Джадиды называли себя «бухарскими революционерами», однако часть их состояла из старых чиновников, богачей и торговцев, даже мулл и вельмож, и они занимали, как и раньше, важные места в правительственных учреждениях.
Подлецы и мошенники, вроде Хамдамчи и Ахрорходжи, быстро нашли себе покровителей.
Ахрорходжа торговал на крытом базаре Абдулхан парчей, адрасом[35], расшитыми золотом халатами, а Хамдамча стал важной птицей в городской милиции. Он водрузил на голову кавказскую папаху из золотистого каракуля, сменил халат на форму и вооружился большим револьвером, который не без гордости называл маузером.
Когда я узнал обо всем этом, то потерял голову и не знал, что думать. Куда идти, на кого и кому жаловаться?
Я не придумал ничего лучше молчания, поступил писцом в Назират юстиции, нашел в квартале Сабунгарон, рядом с сегодняшним нашим зинданом, небольшую комнату и зажил тихой жизнью. Так бы и жить мне спокойно, но недаром говорят, что привычка — беда для души. Не мог я молчать? Революция революцией, рассуждал я, но почему к власти пришли люди, которым и при эмире жилось неплохо?.. Я дал волю своему языку и совсем не боялся Хамдамчи Встречаясь с
