ним на улице, я открыто высказывал ему свое недовольство джадидским правительством республики.
— Не понимаю, — говорил я. — Что изменилось после свержения эмира? Ведь негодяи, которые служили ему, продолжают разгуливать на свободе и даже занимают сейчас большие посты!.. Нужно предпринять что-то, нужно разоблачать этих врагов народа.
Хамдамча мог бы меня за такие речи и арестовать, но он боялся сделать это открыто, — как паук, он плел паутину, подкарауливал свою жертву…
Чего Хамдамча боялся?..
Он как-то видел меня с русскими. На площади Регистан шел митинг, и там я встретился с женщиной-доктором, которая лечила меня в госпитале. Она сразу же узнала своего больного, тепло поздоровалась со мною и познакомила с мужем, сотрудником Чека.
— Этот человек вернулся с того света, — сказала она мужу. — Он — первый из бухарцев, кого я вылечила, он доверял мне и охотно принимал лекарства…
Доктор хвалила меня, а я, как умел, — хвалил ее и всех других советских табибов; потом, когда кончился митинг, муж и жена пригласили меня в гости. Чекист сам открыл дверцу автомобиля, и это видел Хамдамча. В ту минуту он не спускал с меня глаз, а через дня два вдруг сам пришел ко мне на работу, обнял как старого друга, долго и подробно расспрашивал о здоровье, о делах и, будто в шутку, сказал:
— Забыли вы теперь нас, завели себе друзей среди русских, на автомобилях разъезжаете!..
Я не преминул похвастаться:
— Да, — сказал я, — есть у меня друзья среди русских. Один в Чека, другой в Кагане — комиссар Красной Армии, третий поехал в Ташкент на большую работу.
Хамдамча стал заискивать еще больше, а я подумал о том, что наконец-то у меня появилась возможность отомстить ему. Трудно было разговаривать с ним, все во мне клокотало. «Убийца, убийца!» — стучало в мозгу, хотелось задушить его тут же, на месте!.. О, с каким наслаждением вцепился бы я ему в горло!
Хамдамча сказал, что он знаком с Назиром юстиции и переговорит с ним, чтобы подыскали мне должность повыше, с жалованием побольше.
Я как можно вежливее поблагодарил его и попросил не беспокоиться, потому что, хвастливо объяснил я, «мой друг чекист вот-вот найдет мне работу у себя. Может быть вызовет даже в Ташкент».
Так кичился я, себе на беду. Как говорят:
Слыханное ли дело, чтобы жар-птица была Сулейманом.
Венец ей на голову дан украшением.
Хамдамча ушел совершенно растерянный, а моей радости не было предела.
Но — увы! Я спал, а враги бодрствовали; я оказался слепцом, а они — дальнозоркими.
Хамдамча, очевидно, решил действовать: прошла неделя — и отношение моих сослуживцев ко мне резко изменилось. Они стали сторониться меня, старались меньше говорить со мной, шептались за спиной, провожали косыми взглядами… Наконец меня вызвал сам Назир и ни с того ни с сего завел разговор о моем здоровье. Я удивился, спросил в чем дело, но он не дал мне вразумительного ответа. А на другой день, как только я пришел на работу, заведующий отделом сказал, что приказом Назира мне дается месячный отпуск на лечение… У меня, мол, душевное расстройство, и если я пожелаю, то Назир устроит меня в больницу… Я ничего не ответил и ушел домой. Я понял, что этот удар нанес мне Хамдамча…
— Что ж, — сказал я себе, — Хамдамча строит козни, но и я не смолчу.
Дома меня ждал староста квартала.
— У господина Ходжи к вам срочное дело, — сказал он. — Им в руки попала какая-то редкостная книга, они хотят, чтобы вы оценили ее…
Книга — моя болезнь, и, ничего не подозревая, я пришел сюда…
…Учитель Остонзода на минутку прервал рассказ; лицо его было искажено болью. Он залпом осушил пиалу с остывшим чаем, отдышался…
— Простите, сказал он. — Когда ака Мирзо, не зная меня, рассказывал о трагедии моего отца, о том, как его повели на расстрел, я не выдержал и закричал:
— Мерзкий, подлый Ахрорходжа!
В это мгновенье передо мной открылась бездна — и я кричал, проклинал Ахрорходжу, отнявшего у меня отца, и молил бога наказать его!.. Но бог был глух, бог был слеп, и только мои товарищи по несчастью с состраданием отнеслись ко мне.
Они не утешали меня: они понимали, что любые слова здесь бессильны, и дали мне выплакаться.
— Слезы облегчают горе, — сказал ака Мирзо. — Эмир удрал, но оставил своих приспешников. Все эти ахрорходжи и хамдамчи — его наследники… Он помолчал, а потом добавил: — Но их уничтожат! Советская власть доберется до них. Ты, Гиясэддин, и ты мой дружок, еще увидите счастливые дни…
— Ака Мирзо, неужели сарбозы убили моего отца? — спросил я.
— Дикие звери не щадят, — ответил он. — Если б пожалели сарбозы, то вмешались бы Ахрорходжа и Хамдамча… Постой, постой, ты говорил, что Ахрорходжа тебе родственник? Да-а… Тут что-то не то… С какой целью он выдал твоего отца, а теперь бросил сюда тебя?
— Ахрорходжа присвоил наш дом, забрал все вещи… Он боялся отца… Но в чем виноват я? Я же не знал о его преступлениях, я называл его дядей?!.
— Чем-то ты ему помешал, крепко помешал, вот он и упрятал тебя в дом умалишенных.
— Нужно сообщить об этом правительству! — воскликнул я. — Правительство нас спасет!
— Ребенок! — горько усмехнулся ака Мирзо. — У Ходжи бумага с печатью самого Назира здравоохранения. Охранная грамота… Никто, кроме Назира, не смеет вмешиваться в его дела. Тонко работают они: сведут человека с ума, убьют его, и никто никогда с них не спросит…
— Тогда надо добраться до Назира здравоохранения!
Ака Мирзо покачал головой.
— Я думаю, что это выгодно и некоторым Назирам: ведь они могут сгноить тут любого неугодного им человека.
— Не выйдет! — твердо сказал Гиясэддин. — Рано или поздно они попадутся.
— А пока мы должны терпеть, — добавил ака Мирзо. — Мы не должны им давать повода убивать нас. Всегда помни, — обратился он ко мне, — что твоя смерть нужна только твоим врагам!
— И это верно! — произнес Гиясэддин.
Тут Остонзода снова прервал свой рассказ. Я торопливо дописал последние строки и, не дождавшись продолжения, глянул на старого учителя. Он смотрел куда-то поверх меня сосредоточенный и заново переживающий то ужасное состояние, которое ему пришлось тогда испытать. Я подумал о том, что его слепые глаза ясно видят те ушедшие в прошлое трагические картины, и он дает им верную и глубокую оценку с точки зрения современного человека советской земли… Словно прочитав мою мысль, Остонзода сказал:
— Это был определенный период в жизни Бухарской
