class="p1">Через два часа пятнадцать минут он появился у проходной завода, напугав вахтера. Вахтер выстрелил в воздух и пустился наутек. Он принял позеленевшего Линяева за привидение.
— Чижало дышит. Изо рта и глаз огонь, — оправдывался потом вахтер.
В станицу Линяев вернулся с председателем колхоза. Он свернулся улиткой на заднем сиденье, а сам председатель уселся рядом с шофером на самое ненадежное в случае аварии место в машине, но почему-то излюбленное средним руководством, особенно в сельских районах. Линяев объяснял этот риск борьбой за авторитет. Начальству всегда надлежит быть впереди, а тут вдруг кто-то сядет перед тобой, будто возглавит. Хотя бы тот же шофер.
В салоне пахло бензином, газик бросало на ухабах. Ловя в тряске спокойные паузы, Линяев записывал в блокнот монолог кочетовского председателя. Тот увлеченно рассуждал, продолжая разговор, который они начали в кабинете заводского директора:
— Дело не в том, что я люблю искусство. Смотрю телевизор, кино. Недавно ездил на совещание в город, вечером сходил в театр. Но это мое личное дело. Любишь, — скажут, и люби. Признаюсь откровенно, тут мной двигает иное, хозяйственное соображение. Колхозу не хватает рабочих рук, а молодежь рвется в город, хочет жить культурно. И она, никуда не деться, права! Тогда я взял и отгрохал Дворец культуры и стадион, лучшие в районе. Лично организовал хор и оркестр, и разные кружки. Ну молодежь и хлынула в колхоз. В городе-то еще изволь, помучайся с жильем, а здесь дом родной. И другое. Но у меня четко: трудишься, выполняешь норму, запишу в драмкружок, будь ты даже заикой. Не справляешься с работой, проваливай со сцены, хоть ты второй Николай Крючков! — Он повернулся к Линяеву лицом. — Был у нас лентяй один. Ничем его не возьмешь, равнодушен к искусству. Так я ему запретил ходить по тротуару. Прошлым летом я завез метлахскую плитку, пусть ходят передовики. Говорю ему: «А ты, братец, лезь на дорогу в грязь». Этот уехал. Ну и не велика потеря. Ты записывай, все до слова. Хотя, между нами, вашего брата не люблю. Лезут, копаются в мелочах, только мешают делу… Надеюсь, ты не из таких?
Линяева высадили у Дома для приезжих. Он отряхнулся, поднял голову и увидел Алину Васильевну. Сердце его замерло. Он хотел окликнуть ее и почему-то не смог, будто лишился дара речи.
Они встречались всю зиму, но как-то урывками, чаще их свидания проходили по телефону. Алину перевели в спецкоры, и она часто отлучалась в командировки. А в конце февраля Линяев и вовсе потерял ее из виду.
И вот теперь в трех шагах от него Алина в меховом полупальто и красных резиновых сапожках сходила по ступенькам Дома. Он смотрел на ее лицо — оно было озабоченным — и волновался. Наконец, обрел голос, окликнул. Она обернулась изумленно.
— Милый Дядястепович! Вот вы где?
— Я-то здесь. А вот вы? Вы ли это?
— Уж и не знаю!
Они смеялись, как и тогда, на вечере. И снова городили всякую чепуху.
— И все-таки какими судьбами? — спохватился Линяев.
— Приехала писать о здешнем председателе.
— Ба! Я только что от него!
— И какое впечатление?
— Мужик мыслит цепко. У него в колхозе трудятся и музы в поте лица. Будем ему петь славу!
Алина звонко расхохоталась.
— Я не то сказал? — насторожился Линяев.
— В моей перспективе — критическая статья, — сказала Алина, посерьезнев. — Я здесь уже третий день.
— За какие его грехи? — Линяев не удивился, он слыл бывалым журналистом.
— Отгрохал себе второй дом за колхозный счет. Будто бы казенный. А в первом оставил мать.
— А чем объяснил? Жена не сошлась характером со свекровью?
— Вы угадали! Ну мне пора.
— Да куда же вы?
— Оказия. Меня обещали подбросить в район. Я ведь здесь теперь нежелательная особа, — сказала она смеясь.
Только теперь Линяев заметил грузовик с номером соседней области. Из кабины нетерпеливо выглядывал молоденький конопатый шофер в кепке, надвинутой по самые брови. Парень надавил на сигнал.
— Итак, до встречи в городе!
Она по-женски неловко забралась в кузов грузовика. Мотор взревел. Алина Васильевна что-то сказала. Линяев переспросил. Шофер скорчил ехидную рожу. Линяев погрозил ему. Грузовик с Алиной Васильевной скакнул сразу к горизонту и там пропал.
Минуло три дня, и «Москвичек» вновь выкарабкался на шоссе. Он набегался по степи, и ему хотелось в город.
— Учтите, отказали тормоза. Я умываю руки, — мрачно заявил Елисеев, когда они подъехали к городу.
Первое, что они увидели, была их телевизионная вышка. Командировка завершилась. «Счет в мою пользу», — сказал себе Линяев.
* * *
Из Сочи прикатили загорелые белозубые черти. Они ввалились в проявочную, загнали лаборанта в угол, сунули ему кассеты с пленкой и приказали:
— Проявляй! Немедля!
Лаборант, закоренелый атеист, призывал соблюдать порядок. На очереди у него другая пленка. Черти пригрозили защекотать.
К селектору прорвалась девушка-монтажер и забила тревогу. Студия всполошилась. С приходом Линяева положение чертей стало критическим. Напрасно они утверждали, что у них пленка наипервейшей важности. Вдумайтесь в содержание, товарищи неверующие: всесоюзные соревнования юных теннисистов. Но чертей выдворили вон. При тщательном рассмотрении они оказались работниками молодежной редакции. Чертей отдали на расправу Линяеву, а за их главаря, болгарина Ангела Ивкова, взялась редактор детских передач.
— Ну какой ты Ангел? Ты сущий дьявол! — приговаривала она, вытесняя Ивкова из помещения.
Соки налили ее до предельной упругости — хоть лепи скульптуру «Урожай» для сельскохозяйственной выставки. Противостоять ей практически невозможно. Ивков пробовал сопротивляться.
— Погоди, грянет страшный суд, я тебе припомню! — запугивал он.
Попытка чертей прорваться к проявочным машинам прямо с вокзала была пресечена. Когда в зеве коридора сгинул последний черт, редактор детских передач сказал Линяеву:
— Вы потрудились на славу и кое-что заслужили. Закройте глаза! Дайте ладонь! Раз! Два! Три! Можете открыть.
Он получил записку. Прочитал: «Дядястепович! Я сегодня задержусь в редакции. Будет желание — зайдите за мной. Часов в семь. А. В.».
Он поднял сияющие глаза на редактора.
— Большая добрая колдунья! Вас забыл на студии какой-нибудь сказочник. После детской передачи. Ушел и ненароком забыл.
— Скажите это директору. Он-то не знает. И, наверное, потому вчера устроил разнос. Почему, спрашивает, я пригласила детей пятого детского сада, не седьмого? Я же вам, говорит, подсказал: возьмите в передачу седьмой, в седьмом внучка Петухова. — Колдунья для удобства села за стол, приготовилась к повествованию, с стиле длинного средневекового романа.
— Вы с ней знакомы? — эгоистично перебил Линяев, имея в виду автора записки.
— К сожалению, нет… Вы, говорит, выбили из моих рук очень важный козырь. Можно сказать, червового туза! Мне, говорит, на той неделе…
— Тогда где вы взяли записку?
— А-а,
