Славный дождливый день
ПОВЕСТИ
МНЕ БЫ КРЫЛЬЯ!..
— Наконец-таки спровадили в санаторий, — сказала председатель месткома. — Как вы считаете, доктор, теперь-то поправится он?
Врач молча перебирал листки с анализами, хотя в этом не было надобности. У него сотни больных, но историю болезни человека, о котором шла речь, он помнил наизусть.
— Буду откровенен. Теоретически он уже мертв. Даже по тем срокам, которые может допустить самая смелая медицина, он год тому назад должен был отправиться туда — на седьмое небо. Простите за мрачный юмор.
* * *
Араукария араукана — так называют странное чешуйчатое дерево. Говорят, в далеком Чили оно растет на каждом шагу, тамошние Паблы и Терезы запросто обнимаются под ним. Надоест под одним, переходят под другое. Так и назначают свидание: «Слушай, Тереза Петровна, не встретиться ли нам вечерком вон под той араукарией, десятой слева?» — «Десятая? Фи, не мог выбрать получше, Пабло Родригович! Их-то здесь тьма».
Но здесь не Чили, а Южный берег Крыма, точнее — Алупка.
В Алупке араукария всего одна. А Василии Ивановичи и Марии Петровны в большинстве своем родом из северных мест, где и тополь-то в диковину.
Араукарию, кажется, вовремя огородили штакетником. Иначе ей несдобровать. Восхищенные отдыхающие суетятся вокруг, суют сквозь штакетник носы и фотоаппараты. Спешат сфотографироваться на фоне чешуйчатого дива, проявить, отпечатать и победно отослать куда-нибудь в Омск или Воркуту. Можно, конечно, привезти фотографию с собой, но это будет не то. Не с пылу-жару.
Много и других чудес в парке. Тут и пальма с очаровательным именем — Юкка Грекулина. И сосна Монтесумы — монумент в честь древнего царя ацтеков. Около нее следует остановиться, снять шляпу (иначе она сама свалится — дерево высокое) в честь некогда изумительной культуры, разрушенной Кортесом.
Ловеласов привлекает бесстыдница. Она сбросила кору и красуется, подставив нежно-розовое, как у молодой женщины, тело весенним солнечным лучам.
Чудеса в Алупке да еще теплый солнечный воздух ниспосланы тем, кто не может в полную меру пользоваться обычными житейскими радостями: работать у раскаленного горна, жадно глотать студеную колодезную воду, возиться по ночам с проклятой рукописью, гулять до утра с девушкой, трепать себе нервы в крепких мужских спорах и жариться до дыма на солнце, будь то в степи или на пляже. Разве их все перечислишь, эти земные радости! Их должны заменить здешние чудеса. Тем, кто приехал сюда. Так считает Линяев. Поэтому ему не по душе местные красоты.
Он хлопает по стволу иудино дерево. Вот кто привлек его внимание. Изломанные, скрюченные какой-то ужасной немой болью черные ветви иудина дерева напоминают ему о своем. Искореженное, оно стоит, не сдается. Молодчина!
Линяев еще раз одобряюще похлопал по стволу — держись, браток! — и, скользя по траве, спустился на аллею. Длинные ноги понесли его дальше вниз, к зеленым диоритовым башням Воронцовского замка. У поворота из-за куста мелии торчал указатель прогулочного маршрута. Инструкции рекомендовали не торопиться. Шагать солидно и размеренно. Регулируя дыхание.
Линяев свернул к морю и вышел на берег возле лодочной станции. На перевернутой шлюпке сидела девушка в зеркальных очках и читала книгу. Он остановился над ней, на краю обрыва. Досадно, что он не художник. Этот кусок берега сам просится на полотно. Раньше он не был так интересен. Линяев проходил здесь часто. Но вот сюда пришла девушка, и все изменилось. И зыбь, и прибрежные камни, и облупившаяся шлюпка.
Девушка почувствовала присутствие человека — донеслось его тяжелое дыхание. Сегодня он исходил немало. Съездил автобусом в Симеиз — оттуда вернулся пешком. Девушка обернулась. Очки сверкнули, точно два крошечных прожектора. Она укоризненно сказала:
— Разве так можно? Дышите, как маневровый паровоз. Я уж подумала, что зачиталась, и ветер перенес меня на вокзал. Вам бы отлежаться!
Линяев нахмурился. Едва стоило свалиться, как об этом узнал весь санаторий. Даже эта девушка. Ее зовут Нина. С ней он четыре дня тому назад за медленный вальс получил приз — резинового жирафа.
Линяев протестующе поднял ладонь.
— Уберите рефлектор! Сожжете все вокруг!
Это была маленькая месть за то, что она узнала и напомнила о приступе болезни.
— Вы злой! — Она обиженно уткнулась в книгу.
— Я подпустил вам такой комплиментище, а вы и не заметили, — мягко сказал Линяев, интригующе добавил: — Есть анекдот на подобный случай.
Девушка чуть подалась в его сторону, но он вовремя спохватился — анекдот не для девиц.
— Забыл. Потом как-нибудь.
Линяев повернул в сторону санатория. Аллея круто повела в гору. Ноги гудели от усталости.
На верхней площадке ему преградили путь.
— Не пущу, Юрий Степанович! Только через мой труп.
Моложавый завитой мужчина картинно раскинул руки. Еще в день приезда Линяев угадал в нем массовика. По завивке.
— Юрий Степанович! Вы самый веселый человек на южном побережье — и вдруг уезжаете! Завтра ведь новый танец! Я пропаду без вас! Зачем только главный врач вас отпускает?
— А что оставалось делать главному врачу после вчерашнего скандала? — Линяев усмехнулся.
— Но я вас не пущу! — твердо заверил массовик.
— Спартак Иванович, а сказка о колобке? Помните? — улыбнулся Линяев. — Я от лечащего врача ушел. Я от главного врача ушел и от вас как-нибудь уйду.
— Но я лиса.
— Нет, лиса не вы. Если на то пошло — вы из другой сказки. Вы козлик.
— А кто волки? — забеспокоился массовик.
— Ваши кудри. Погубят вас.
Массовик протянул вслед руки, символически удерживая Линяева. С этим долговязым тридцатишестилетним мужчиной он был, как у Христа за пазухой. Линяев каждый вечер веселил его подопечных. А вот массовик делать этого не умел.
Линяев обернулся.
— Вы красили стены в клубе?
— Ну, я. А что?
— Превосходно! Настоящее искусство!
— Еще бы! Это надо уметь. Приезжало начальство из самой Ялты. Смотрело. После этого меня и назначили. «Иди, — говорят, — командуй, развлекай. Ты в искусстве дока».
— Не слушайте! Бросьте мячики! Возьмите кисти! Такие стены тоже вещь. Жить веселее. Ей-богу!
Массовик тоскливо вздохнул: стены-то стенами, а маляр — не интеллигенция.
— Подумайте!
Линяев шел мимо циклопических глыб зеленого диорита. Мимо голубых елей. Видно, природа была одержима поэзией, когда трудилась над голубой елью.
Здесь ему бороться сложней. Быть в этом раю — значит признать себя побежденным. Враг его лют и коварен.
Вначале он уничтожил его жену. А потом тайком принялся за него. Произошло это на фронте.
Он без царапины прошел в 1941 году
